Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах - [10]

Неподалеку от пристани площадь, на которой по вечерам гуляет санта-крусская публика. Я прогулял по ней весь вечер, ждал хоть каких-нибудь испанских сцен, но напрасно; дам кажется не было ни одной.

Мы отыскали верховых лошадей и поехали за город. Лошади были некрасивы, не так как на Мадере; седла оборваны; мундштуки какого-то средневекового устройства, без удил я с железным обручем на носу лошади; видно было, что англичан здесь нет. Проводники и здесь, как на Мадере, отправились за нами. Но местность была дика, гола и пустынна. Местами видны были клочки долин в ущельях; на них возделывался ям и cactus opuntia и coccmillifer; местами дикая euphorbia cananensis распространяли свои рожкообразные ветви. Дикие скалы Тенерифа местами покрыты беловатым и желтыми пятнами. Это — скопление микроскопических лихенов, превратившихся в руках промышленников в предмет больших выгод. Из них добывался лактмус. Во время реставрации, англичане вывозили отсюда огромное количество этого продукта. Однако, скоро англичане стали вывозить лактмус с берегов Анголы и нашли то же свойство в лихенах Альп и Пиренеев. Поэтому, вывоз их с Тенерифа совершенно прекратился. Тогда здесь стали разводить кошениль. Для этого сажают обширные рощи кактусов, на которых живет пурпуровое насекомое. С виду кошениль кажется неподвижною точкой: это самка, у которой крыльев нет; она живет неподвижно на кактусе, в твердый лист которого вонзает свое сосальце. Самец с крыльями; он летает около самки, холит и кормит ее. Оплодотворенная самка превращается в темный шарик. Это время для сбора; ее отдирают деревянным ножом от листа и собирают в сосуд, который ставят в постепенный жар, чтобы заморить животное. Отсюда и добывается кармин. Натурально, при сборе всегда оставляют самок на завод. Но ошибется тот путешественник, который по окрестностям Санта-Круса будет судить о растительности острова, Чтобы видеть природу Тенерифа, надо ехать в Оратаву, на северную сторону. Там, в Виллафранке, среди богатых виноградников, в виду величественного пика, растет знаменитое драконовое дерево, описанное несколько раз и получившее новый интерес после наблюдения Гумбольдта. В саду около Виллы-дель-Пуэрто, который развел Бертело [6], делают опыты акклиматизации растений: там уже возделываются кофейное и коричневое дерево, банан, какао и проч.

Вечером бродили по городу, — занятие пустое с виду, но очень дельное, можно даже сказать, главное для туриста. He было форточки, в которую не проглянула бы красивая головка. Зашли и в церковь: это был полу-разрушившийся монастырь, откуда монахи были выгнаны после последней испанской революции. Церковь была убрана довольно красиво; несколько картин старой испанской школы чернелись в закопченных рамах, в тени ниш; общее было мрачно. Когда мы бродили под каменными тяжелыми сводами собора, явились какие-то оборванные мальчишки, зажгли свечи и пошли нам показывать галерею святых, которые были сделаны наподобие кукол из дерева и одеты в платье; были и мадонны, и старцы, спрятанные в нишах; около них блестело золото, вились какие-то ленты и лоскутки, стояли свечи, украшенные фольгой и проч.

На другой день, день нашего Рождества, после молитвы на клипере, который расцветился флагами, мы с капитаном отправились с официальными визитами. Г. Бертело был так любезен, что сам пошел с нами; к счастью, мы никого не застали дома, проходили часа три по страшной жаре. Обедали в этот день на яхте у Вильямса, который еще накануне приезжал звать нас. Позавидовал я этому Вильямсу… Лето он проводит в Англии, осень и зиму — где вздумается. Послушная яхта несет его из порта в порт, где он, но своему усмотрению, располагает своими фантазиями. Живет он так, как умеет жить богатый англичанин. Все условия комфорта соблюдены до мелочи. За обедом, как хозяин, он был любезен без приторности, как только бывает любезен англичанин, когда захочет. Между прочим, я спросил его: отчего он не идет с нами на острова Зеленого мыса? «Оттого, что моя кухня слишком близка к моей каюте!» He правда ли, какой английский ответ? От кухни будет жарко, к чему же стеснять себя?… С ним путешествует, как он называет его, друг; такую типическую физиономию мне редко случалось встречать: человек ростбифа, пломпуддинга, портера и проч., человек, которого все способности направлены только на то, чтоб ему было покойнее, теплее и сытнее. Весь обед он вел речь, страшно растягивал Фразы о блюдах, о рыбе, супе, жареном, тихо, методически серьезно, и вдруг спросил меня: не знаю ли я какого-нибудь средства против толстоты?

Вечером мы были в маскараде. С начала вечера мы собрались у г. Бертело, который живет прекрасно. Во всех его комнатах видны принадлежности ученого; здесь лежали какие-то фолианты, там, под стеклянным колпаком, была рельефная карта Канарских островов, сделанная им самим. Он уже давно живет здесь; в воспоминаниях его все знаменитости, как путешественники, так и ученые, играют интересную роль. У него жил Гумбольдт, подарил ему свой портрет и гравированный рисунок тропического леса, составленный по указаниям поэта-ученого, — одна из великолепнейших картин природы. На портрете Гумбольдт изображен занимающимся в своем кабинете, в Берлине; он пишет вторую часть Космоса; карта мира висит на стене; около рабочего стола фолианты, картоны с разными коллекциями, и проч. Бертело повел нас в маскарад целою толпой; на площади к нам присоединились офицеры только что пришедшего из Шербурга парохода; мы встретились как старые знакомые. Посыпались расспросы о шербургских знакомых: что миф Мишо, Мошфуа и проч. Тенерифское общество разделяется на несколько кружков, из которых каждый носит свое название: Аврора, Возрождение и т. д. В этот вечер Аврора давала бал. Надо было сначала войти во внутренний двор, огороженный четырьмя стенами дома; по стенам лепились веранды и балконы; однако, запах двора не напоминал бальной атмосферы. Дам еще не было, здесь такой же обычай, как, например, в Орле: чем позднее явиться на бал, тем лучше. Мужская публика была очень разнообразна: сапожники — не сапожники, портные — не портные; кто в пальто, кто в жакетке, a один просто в нанковой куртке; a мы явились в полной парадной форме, перчатки Jouvain, и пр.; наконец, появились и дамы, в домино и масках. Маски были, большею частью, картонные, разрисованные, в роде тех, которые у нас надевают во время святок дворовые, потешая своих господ. Домино были всех цветов, у иных были просто платки на голове, точно у наших мещанок; другая сшила себе костюм из разноцветных фуляров, взятых, вероятно, у мужа. Много было костюмированных монашенками, — странный костюм для маскарада. Толпа все больше пестрела, становилось душно и тесно; отовсюду раздавался звук гармонического испанского языка; дамы, интригуя, старались подделываться под чужой голос, кричали и пищали. Но какие глаза глядели из-за старых, истасканных масок! Глаза эти какая-то вырезывались наружу, блестели и жгли. В разноцветной толпе, долго блуждая испытующим взглядом, остановился я на одной фигурке, одетой швейцаркой, которая под конец вечера сняла маску. Помнится, никогда не случалось мне видеть подобной красавицы. Ей было, тропических, лет четырнадцать; глаза черные, резко окаймленные длинными ресницами, глаза уже без выражения детства; они могли отразить в себе целый мир впечатлений; глаза пылающие, дышащие, говорящие… Тоненький, едва заостренный носик, цвет лица матовый, с самым очаровательным румянцем! прелестный рот то змеился улыбкой, то складывался с выражением легкой думы и затаенной страсти. Я узнал, что ее зовут Изабелитой, что ей действительно четырнадцать лет, и что она на будущей неделе выходит замуж. Показали мне и жениха её, рябенького какого-то молодого человека. Так как я не танцевал, то избрал себе занятием следить за хорошенькою Изабелитой. Занятие дельное: красота, в чем бы она ни проявлялась, возвышает душу, облагораживает стремление, отрезвляет ум, a впрочем, иногда и отнимает, смотря по тому, с каким чувством смотришь на нее. Сегодня я упивался красотой Изабелиты, на другой день с тем же восторгом и благоговением смотрел на тенерифский пик, как он, по мере нашего удаления от острова, возвышал свою снеговую вершину из среды горных высот, выступавших впереди его. Картина была величественная. Частности ландшафта все больше и больше сливались в одну общую группу. Длинные, продолговатые облака пересекали остров на две половины; к небу стремился снеговой пик в виде купола византийского храма; на его сребристых выпуклостях виднелись, стремясь к высшей его точке, темнеющие овраги и трещины, переливавшиеся из розово-фиолетового в голубой тон; вместо карниза купола, выдавались вперед разноцветные вулканические скалы; облака, висевшие на плечах исполина, казались таинственною завесой. Этот храм природы спускался к основанию множеством гор, неровностей, холмов, долин и скалистых берегов. Картина подернулась голубым туманом отдаления; не было ни одной резкой тени, ни одной яркой черты в общем гармоническом тоне; только одна резкая черта окаймляли остров: темное, шумящее норе, спорящее своею вечной красотой с гордо поднявшимся из его же недр великаном.