Очерки Москвы - [56]

— Кого полюбила-то?.. Ну, нет, это-то еще подожду сказывать, а дайте мне прежде слово, поклянитесь, что никому не скажете, тогда, пожалуй, скажу, но только с тем, чтобы вы папеньку за меня попросили.

— Как же это: никому не сказывать и папеньку попросить? — спросил я, заметя, что в шуточном разговоре Вари скрыто что-то серьезное.

— Да я уж научу вас, вы только сделайте.

— Ну, научите, научите.

— Нет, вы поклянитесь прежде.

— Ну, полноте, что за клятвы; я дам вам честное слово, и этого будет довольно.

_ Ну, хорошо! Так честное слово, да?

И она протянула мне свою полную и несколько красную руку.

— Честное слово?

— Ну да, честное слово, — отвечал я.

— Ну, хорошо! Только погодите, погодите, я посмотрю, что наши делают; ведь я вам большой секрет хочу открыть, большой…

И она потихоньку сбежала с лестницы и скоро воротилась с накинутым платком на голове и с приложенным к губам пальцем. Она была очень мила в это время: от раскрасневшегося от волнения ее личика так и веяло свежестью, молодостью, девственностию…

— Подите сюда, сюда, подальше отсюда, сядьте вот тут у стола, чтобы внизу ничего не было слышно! — усаживала она меня за столом около окна и потом, севши напротив и положив под руку книгу, вдруг опустила на руки голову и долго ничего не могла промолвить от волнения. Потом она снова приподняла голову и, еще сильнее раскрасневшись, с блестящими глазами, тихо, почти шепотом передала мне, что они полюбились с Степой Лягавиным и что она теперь не знает, что и делать…

— Как так полюбились? — вырвалось у меня невольно.

— Так полюбились, — отвечала она, — полюбились и дали друг другу слово не разлучаться никогда.

Слово «полюбились» звучало для меня весьма загадочно, но я не решался входить в его смысл. Один вид этого Лягавина возбуждал во мне крайнее недоверие к его действиям.

Ну что же вы хотите теперь от меня, Варя? — спросил я ее.

Вот видите, что, — продолжала она, оправля-ясь' он говорил об этом с тятенькой (забывшись, она употребила обыкновенное в этом обществе название), но тятенька и слышать об этом не хочет.

— О чем?

Ах, Да… ну то есть о нашей свадьбе-то! Тут, ^ сватается за меня один лавочник, овощник, так, тятенька-то, его руку держит; ну, а я наотрез казала, что за лавочника я ни за что не пойду. Это Сергей Тихоныч?

— Да, а вы разве его знаете?

— Да, знаю…

Но я затруднялся говорить далее; хотя Варя, выше-дши из пансиона и прожив год дома, кой в чем изменила пансионские привычки, но все-таки она еще во многом была барышней, пансион уже наложил на нее свою руку, ее претензии не уменьшались: одевалась она щеголевато, с отцом и с матерью обращалась по-прежнему свысока, больше бывала у барыни, чем дома, хозяйством не занималась, ничего не работала и в своей комнате устроила какой-то особый мирок: украсила стены ее картинами, на этажерке расставила разные безделушки: фарфоровые статуэтки, чучела, бонбоньерки, постлала коврик около постели, вставала поздно; ни в лавку, ни в другие комнаты при отце и матери не выходила, так что в самом деле странно было бы эту полубарыню представить женою лавочника, которому нужна была жена-работница, жена-хозяйка.

— Так вы знаете этого противного Сергея Тихонова?

— Знаю… Чем же он противный? Малый славный, кажется…

— Мужик, как есть мужик! И чтоб я пошла за мужика — ни за что! Для этого, что ли, я была в пансионе? Да меня все подруги засмеют; за тем, что ли, меня в пансион отдавали, чтоб потом за мужика замуж выдать? Никогда этому не бывать!

Она говорила твердо, решительно.

«Дело-то плохо», — невольно подумалось мне.

— Ну, а этот Лягавин лучше, что ли, его?

— Вот что выдумали! Да как же это можно их сравнивать?.. Степа, во-первых, красавец, во-вторых, образованный — щеголь какой! Кроме шампанского, ничего не пьет.

— Ну, а Сергей Тихоныч ничего не пьет, трезвый, трудолюбивый, своими трудами и лавку открыл — да посмотрите, как торгует-то!..

— Важное дело торгует — овощным товаром! А у Степы фабрика, всеми делами распоряжается; у Степы лошади свои, женится, так карету обещал завести…

— Да, Варенька, женится ли он на вас?

— Это еще что? Как же он не женится, когда клятву дал…

— То-то, смотрите…

Но и тут дальше я затруднялся, как говорить с ней, хотя слово «полюбились» приводило меня в смущение. «Надо будет переговорить с Никоном Федоровичем», — подумал я.

_ Ну, я пойду туда, вниз, — сказал я ей.

_ Поговорите же с папенькой.

— Хорошо, поговорю.

_ Пожалуйста, поговорите, голубчик, душенька!..

Я спустился вниз. Дело было вскоре после Святой, когда я особенно любил бывать в этой стороне и любоваться на разлив Москвы-реки, на оригинальные сцены переправы на пароме и на лодках близ разбиравшегося Драгомиловского моста, на месте которого теперь выстроен постоянный — Бородинский.

Никон Федорыч копошился в лавке, которая после долгого поста обновилась красными яйцами, колбасой и прочим скоромным товаром. Он как бы угадал, что мне с ним нужно было поговорить, и, увидав меня, сейчас же снял с себя довольно чистый фартук и стал наказывать жене, чтоб она присмотрела.

— Ладно, посмотрим, ключ-то оставь не забудь, — отвечала она, отрываясь от разговора с какой-то кумушкой, рассказывавшей ей, по-видимому, о готовящихся в приходе свадьбах на Красную горку. Так, по крайней мере, можно было заключить из слышавшегося разговора.