Очерки Москвы - [50]

Ишь ты, старичка какого подцепила! Она знает, кого подцепить… — продолжал голосить детина. — Кто больше даст, того и она… Целую зиму водила, а я не то, чтоб с какими-нибудь намерениями, а честным образом, я жениться хотел на ней.

— Полно-ка ты, полно! — вступилась за Лизу пришедшая мать ее. — Жениться! Да кто пойдет за тебя: ни кола, ни двора — тебя же придется одевать да обувать…

— Молчи ты, старая черр…товка! — крикнул детина. — Молчи — ты ей первая потатчица. Старичок почтенный, береги от них свои деньги! — продолжал он. — Они оберут тебя… береги, брат, эй, береги! Ты слушь-ка! — Он встал и подходил по направлению к нам, покачиваясь.

— Пойдемте, батюшка, пойдемте! — с испугом вскрикнул мой старик. — Я лучше с ним после, ужо, я с ним честно переговорю…

— Лиза, — обратился он к девушке, — я ужо!

Мы встали и пошли вправо, чтоб пробраться задами.

— Э, видно, сбрендил, брат! — детина. — Влюблен тоже… ха, ха лишился, ха, ха, ха!

Мой старик был совершенно уничтожен этим происшествием; он как бы еще более похудел в это время, лицо его осунулось, глаза беспокойно прыгали в своих орбитах.

— Погоди же, я уже один на один расправлюсь с этим грубияном, погоди, ужо узнает он у меня, — шептал он со злобой, — погоди!..

Вышедши к дачам, мы с ним расстались.

Вечером мне не пришлось быть в Сокольниках: ездил я куда-то к знакомым на дачу. Утром, желая узнать, чем кончилась эта история, я пошел к обычному месту, которое обыкновенно занимал мой старикан; прихожу — нет его, я к Лизе — и ее нет, нет даже ни тележки, ни матери, которая обыкновенно разводила, или, как это говорится, ставила, самовары.

«Придут, мол, вероятно, — подумал я, сел у одного из ее столов и закурил папироску, — за погодой, вероятно!» Действительно, погода была сырая, сумрачная, август уже приближался к половине, и день выдался совершенно осенний: моросил мелкий дождь, ветер гулял по роще, качая со свистом сосны, звуки где-то гудевшей шарманки доносились какими-то отрывками- но, несмотря на то, кое-кто еще бродил по роще и чайницы ко всем и к каждому подходили со своей обычной фразой: «Барыня, не чай ли кушать? Что ж, самоварчик-то прикажете?» — и т. п.

Одна из них подошла и ко мне, но, увидев меня поближе, она изменила эту обычную фразу на другую.

— Вы, должно быть, Лизу, барин?

— А что?

— Да то, что она нынче не выйдет.

— Почему?

— А вы разве не слыхали, вчера-то любезного-то ее до полусмерти избили, пожалуй, и жив не будет.

— Какого это любезного?

— А вот этого-то старичка-то почтенного, что с вами-то хаживал.

— Василия Васильича?

— Ну да, кажись, так его звали-то.

— Так это разве ее любезный?

— А как же, она еще с самого начала лета с ним сошлась, виду-то только не подавала.

— Кто ж его избил?

— А вот Иван Кудрявый, что папиросами-то торгует… И Боже ты мой, как он тузил его! Значит, он вчера пил целый день, так спьяну-то так его тузил… беда! Насилу отняли.

— Это он его вечером, что ли?

— Так, вечером, темно уж было, как они переведались… Он это, старик-то, начал его усовещивать, слово за слово, разговорились таково крупно, тот его и ударь, потом подмял его под себя и давай тузить… Насилу отняли его, ни жив ни мертв, так рассвирепел.

Остальное мне было понятно.

Я почти бегом побежал на дачу к Василью Васильевичу… Проходя мимо будки, я увидел большую собравшуюся толпу и полицейских; в чулане, приделанном к будке, без окошек и без дверей, раздавались ругательства и крики Ивана Кудрявого, который вопил, что у него отняли невесту, любовь и жизнь его отняли и что избили его, истиранили… Один из полицейских вышел из будки и вынес оттуда ящик с сигарами и папиросами.

— Надень, брат, на ремень, да и ступай по роще! сказал кто-то из толпы.

—  Сигары, папиросы хорош! — крикнул какой-то мальчишка.

В чулане послышались новые вопли и ругательства.

— Ну, подходи, подходи смелее! — понукали друг друга полицейские. — Приготовьте веревку-то, чтоб сразу накинуть на него… Вишь ведь зверь какой… Ну, подходи!

Я поспешил уйти от этой сцены и пошел на дачу Васйлья Васильевича.

Там другие сцены: в передней меня встретила мать Лизы и, по-видимому, доктор, которому она подавала шинель.

Ну, уходил-таки он его! — говорил он. — Поубавил ему веку, пожалуй, и не встанет.

Старуха причитывала и притворно плакала.

Я прошел в комнату Васйлья Васильевича… Тут я встретил Лизу, с такими же, по-видимому, притворными восклицаниями.

— Что, Лиза, уходили старика?

— Ну, вот и уходили, я-то чем виновата…

— Можно его видеть?

— Ступайте.

Я вошел в следующую комнату — спальню Васйлья Васильевича; там он лежал в своей постели, высоко обложенный подушками, около него на полу стоял таз, наполовину полный кровью; он глядел совершенным мертвецом.

«Плохо дело!» — подумал я и подошел к нему. Он силился подать мне руку… Я сел около него на постели.

— Я… я… я все ему высказал! — проговорил он мне слабым голосом…

Старик с трудом дотянул до осени; в первых числах октября он переселился туда, где его чистая, искренняя любовь, вероятно, лучше поймется. По духовному завещанию все свое имущество он оставил Лизе. Она, по его смерти, сошлась с кудрявым Иваном, и, говорят, где-то сняли овощную лавку. Меня уверяли, что вся эта история, побои насмерть и ее связь со стариком была стачка между ними, и может быть, да и вероятно, они и до сих пор преспокойно поживают да добра наживают: у нас таким людям везет.