Очерки Москвы - [39]

Особенно ярко освещают быт этот праздники: в них все, что скапливается работником в продолжение недели, все, что нарастает на сердце, все это выходит наружу и выходит, разумеется, излишествами всякого рода, в которых вино стоит на первом месте и ведет за собою другие… Да опять-таки, иначе и быть не может: как распорядиться свободой человеку, не имеющему каждый день этой свободы, не привыкшему к ней? По безграмотности у нас все темно, по стеснениям всякого рода — завлекательно; редко видимое им вино при одном взгляде кипятит кровь, монастырский устав рисует каждую женщину в привлекательном виде… Нам случалось не раз в Лондоне видеть вечерний чай слуг в гостиницах (которые там, между прочим, не зовутся слугами, а собственно waitei-'ами, т. е. дежурными): русского невольно поражает, во-первых, чистота обстановки, а потом свобода обращения: мужчины и женщины помещаются вместе, чайник переходит из рук в руки, разговор громкий, живой, нисколько не стесняющийся близостью хозяев, — иногда песня, и особенно если это дело в субботу, так она поется и очень громко — и хозяин и гости — ничего! И это в одной из лучших гостиниц. И так от мала до велика, работник бывает свободен от дела, и он себе хозяин; он не боится пожить, повеселиться — работа кончена, и свободное время — его собственность

В недавно изданном полном и многостороннем труде г-на А. Корсака «О формах промышленности вообще и о значении домашнего производства в Западной Европе и России» можно видеть много правдивых параллелей и ясных выводов этого быта на Западе; что касается последней, то какой еще простор для более успешного производства, сколько задатков для лучшего состояния работников и — сколько стачек со стороны денежных людей и задержек, обнаруживающих незнание условий нашей промышленности извне… В труде этом разобрано, большею частию, положение нашей домашней, так называемой кустарной промышленности; мы, елико возможно, затрагиваем уже собственно фабричный быт на большой фабрике в городе и берем именно те черты его, которые показываются мелочными и принимаются за — ничего не стоящие, и, по мнению большинства фабрикантов, не имеют никакого отношения к работе — мы, напротив того, думаем, что все это не пустяки и немало влияет на состояние нашей так называемой фабрикации.

Не чувствует ли сам фабрикант, как еще тяжел ход его дела, как еще во многих местах колесо, пущенное им, часто с большими усилиями, задевает, цепляется; не чувствует ли он, что все дело надо держать в руках — ив сильных руках, что надо иногда бить наудалую и налегать всей силой груди, чтобы двигать упрямый механизм; имея фабрику, и особенно большую фабрику, так и чувствуется, что имеешь дело с грубой, дикой силой, которая того и гляди разобьет…

Безграмотность работника как следствие его грубости, неопределенное, пугающее на каждом шагу отношение его к хозяину, трудность разбирательства, уже вызвавшая новое учреждение; одним словом, все крупные и мелкие черты — до самых ничтожных — этого быта, где все друг с другом связано, имеют на это самое значительное влияние. Фабриканты скупятся на школы и теряют свой покой; они считают учтивость с рабочим роскошью и встречают всюду грубость. Взгляните на одну выдачу денег на фабрике, и вы увидите, сколько самых мелких, невыносимо раздражающих отношений скрывается между рабочим и хозяином, и виновата в этом более всего безграмотность, тупость работника, при всем прославлении его здравого смысла… У нас еще до сих пор живет мысль, что грамотность вредна простому народу; советовали бы заглянуть господам с такими убеждениями на фабрики и посмотреть, сколько там вреда от одной безграмотности! Недавно нам пришлось слышать один достоверный факт, что грамотные солдаты (не помним, какого полка) дали между собою обещание оставить гнусную народную брань. Не видно ли и в этом отношении, как действует на народ грамотность, не подействует ли даже и это одно на нравственность фабричного и на улучшение его быта?

Одно Лефортово может дать на это неленивому наблюдателю подробный и многосторонний ответ.

ПАРК И СОКОЛЬНИКИ

— Где ты был вчера? — спросил высокий изжелта-бледный блондин со стеклышком в одном глазу, одетый во всем английском — в широких брюках, широком плаще и узкой с маленькими полями шляпе, другого молодого человека, с окладистою русою бородой, торчащей обширным веером, в короткой английской жакетке, широких полосатых брюках и с коротенькой тросточкой.

— В Сокольниках, — отвечал последний.

— Много было народу?

— Почти никого — одно купечество…

Мы невольно остановились при этой фразе и оглянули ответившего с ног до головы. Останавливаемся на ней и теперь… Почти никого — одно купечество!.. Это замечательная фраза: она характеризует многое в наше время… Она родилась в Парке, на углу против театра, где в первой половине мая любит подышать чистым воздухом наша аристократия, где она любуется богатыми экипажами и откормленными лошадьми, носящими из конца в конец ее знакомых и родственников; фраза высказана молодым человеком, по всем приметам львом, аристократом, выслушана она без малейшего замечания таким же львом и аристократом; кругом было много почтенных и дряхлых особ, приехавших из Английского помочь своему пищеварению майским воздухом; она не вызвала в этом кружке ни насмешек, ни порицания, ни малейшей заметки… Нам же она показалась интересною, и мы ставим ее во главе нашей характеристики Парка и Сокольников.