Очерки истории цивилизации - [330]

И все эти приятные мечты были грубо прерваны в ту же ночь в Варение. В Сен-Менеульде короля узнал хозяин почтовой станции. Когда наступила ночь, по дорогам, ведущим на восток, поскакали гонцы, чтобы поднять округу и попытаться перехватить беглецов. В верхней части деревни Варенн должны были сменить лошадей (молодой дежурный офицер пожелал королю доброй ночи и ушел спать), в то время как в нижней деревне несчастный король, переодетый в слугу, почти полчаса препирался с форейторами, которые хотели отдохнуть в нижней деревне и отказывались ехать дальше. Наконец они согласились. Однако согласились слишком поздно. На мосту, разделявшем две части деревни, маленькую группу людей уже ждал почтмейстер из Сен-Менеульда вместе с несколькими видными республиканцами Варенна, которых он успел собрать после того, как проехал мимо препиравшегося с форейторами короля. Мост был забаррикадирован. Люди с мушкетами подошли к карете: «Ваши паспорта!»

Король повиновался без сопротивления. Маленькую группу людей повели в дом одного из местных чиновников. «Что ж, — сказал король, — я в ваших руках». А еще он добавил, что хочет есть. За ужином он хвалил вино, «просто отличное вино». Что сказала королева, осталось неизвестным. Совсем недалеко стояли верные королю войска, но они не сделали попытки прийти ему на помощь. Зазвучал набатный колокол, и деревня «зажгла огни», чтобы оградить себя от неожиданного нападения…

Упавшая духом королевская семья возвратилась в Париж, где ее встречали огромные толпы — в молчании. Прошел слух, что те, кто оскорбит короля, будут наказаны плетьми, а тех, кто будет его приветствовать, — казнят…

Только после этой глупой выходки идея республики завладела умами французов. До побега в Варенн, конечно же, существовали абстрактные республиканские настроения, однако почти никто открыто не выказывал стремления упразднить монархию во Франции. В июле, через месяц после побега, власти даже разогнали многолюдный митинг на Марсовом поле в поддержку петиции о свержении короля; во время этого разгона было убито много людей. Но подобные проявления твердости не могли помешать людям извлечь урок из того побега. Как в Англии во времена Карла I, так теперь во Франции народ понял, что королю нельзя доверять, что он — опасен. Влияние якобинцев стремительно возрастало. Их лидеры — Робеспьер, Дантон и Марат, ранее слывшие жуткими экстремистами, стали играть доминирующую роль во французской политике.

Эти якобинцы представляли собой эквивалент американских радикалов — людей с безоговорочно передовыми идеями. Их сила заключалась в том, что они были прямолинейными и ничем не связанными. Они были бедны, и терять им было нечего. Партию умеренных, выступавшую за компромисс с тем, что осталось от старого режима, возглавляли такие высокопоставленные люди, как генерал Лафайет, который в молодые годы воевал добровольцем на стороне американских колонистов, а также Мирабо, аристократ, образцом для которого служили богатые и влиятельные аристократы Англии. В отличие от них Робеспьер (1758–1794) был бедным, но умным молодым юристом из Арраса, наиболее ценным достоянием которого была его вера в Руссо. Дантон (1759–1794) был почти таким же бедным адвокатом в Париже. Он отличался крупной фигурой и был склонен к жестикуляции и риторике. Марат (1743–1793), швейцарец с определенными научными заслугами, был человеком постарше, но столь же не обремененным собственностью. Несколько лет он провел в Англии, получил почетную степень доктора медицины Эдинбургского университета и опубликовал несколько работ, внесших важный вклад в английскую медицинскую науку. Бенджамин Франклин и Гете интересовались его работами в области физики. Именно этого человека Карлейль называл «бешеной собакой», «злобным», «низким», а также «ненасытной пиявкой» — последнее, видимо, является признанием вклада Марата в науку.

Последние годы его жизни были омрачены невыносимой кожной болезнью, которой он заразился, скрываясь в парижской канализации от возможных последствий того, что он осудил короля как предателя после его побега в Варенн. Только сидя в горячей ванне, он мог сосредоточиться и писать. Лечения почти не было, он сильно страдал и ожесточился; однако среди исторических деятелей он выделяется как человек необыкновенной честности. Вероятно, именно его бедность вызывала особое презрение Карлейля.

«Какой путь он прошел! И сидит теперь, в половине восьмого вечера, в маленькой ванне, над которой клубится пар; мучимый язвами, страдающий революционной лихорадкой… Крайне больной и истощенный нищий: наличных денег у него — гроши, да и те бумажные; эта ванна, крепкий табурет, на котором он пишет, и неопрятная прачка, его единственная прислуга, — вот и все его хозяйство на улице Медицинской Школы. Сюда, и ни в какое иное место, привел его жизненный путь… Но что это? Снова стук в дверь! Мелодичный голос женщины, отказывающейся уйти: это опять та гражданка, которая хочет оказать Франции услугу. Марат, узнав ее по голосу, кричит, чтобы ее впустили. Шарлотте Корде разрешают войти».

Эта юная героиня поведала ему какую-то важную информацию о контрреволюционном заговоре в Кане (Нормандия) и, пока он записывал изложенные ею факты, ударила его ножом (1793 г.)…