Очерки и почерки - [7]
«Было б мне взять парашют! — горько подумал я. — С парашютом оно способнее…»
Светало. Писало. Печатало. Читало. Удивляло.
К. Паустовский
Ловля лещей — одно из самых
трудных и захватывающих занятий.
(К. Паустовский. «Вторая родина»)
В три часа ночи смутный запах осени поднял меня с кровати.
Не одеваясь, я долго бродил по своей московской квартире. «Что такое искусство?» — думал я.
И отвечал себе: «Не знаю…»
Я думал о Гарте, о карте, о своей школьной парте, о марте месяце, и о Марте-девушке, которая любит этот осенний запах. По привычке я начал думать о Левитане, но вспомнил, что уже написал о нем книгу. Тогда я стал думать о втором издании этой книги. Спать я уже не мог. Я скучал по барсуку. Мне захотелось сырых мухоморов, ухи из ершей, непотрошеного зайца, лая, мяуканья, всей неповторимой гаммы осеннего лета под Москвой.
И тут я вспомнил об Андерсене. Ганс-Христиан любил путешествовать. Он был одинок.
Раннее утро застало меня в Москве-реке. Верхом на резиновой лодке, надутой моими восторженными вздохами, я медленно, но верно продвигался по свежей воде. Так прошел день.
К вечеру я встретил такого карася, что весь поседел от счастья. Карась сиял, как солнце. Он был с меня ростом. Я встал на колени и заплакал. Я вспомнил об Эдгаре По. Он прожил трудную жизнь, но, к счастью для него, не писал пьес.
Очень осторожно, не спуская глаз с карася, я на ощупь насадил червя и забросил удочку. Карась клюнул сразу. Я увидел, что глаза его полезли на лоб, чешуя встала дыбом, еще мгновение — и он уснул. Я привязал его к лодке и пышно въехал в село Константиновы Кочки. Бабы дружно попадали в обморок, старик Ларионыч закрыл правый глаз и подмигнул левым. Ощущение, охватившее меня, правильнее всего было бы назвать блаженством. Только осенью бывают такие минуты. Вдруг раздался радостный визг. Это нагнал меня наконец наш щенок, всю дорогу плывший по моим следам из Москвы. Щенок был не простой, а ученый.
— Грин! — сказал я ему тихо.
Щенок встал на задние лапки и радостно завилял хвостом.
— Залесский! — крикнул я страшным голосом.
Щенок поднял хвост и с воем бросился в кусты. Село ахнуло.
«Вот и рассказ готов», — подумал я.
Но это еще ничего не значило. Рассказ надо было написать, потом печатать. Потом писать, как я его писал…
Ветер с Черного моря ударил мне в лицо. Я съел карася и поехал обратно. Я так и не решил: рассказ все это или нет. Может быть, я напишу об этом когда-нибудь. А может быть, кто знает, и не напишу. Тогда я напишу о том, как я не написал его.
М. Пришвин
Вот ведь какие бывают дни — и зима еще не кончилась, холодно, и весна не началась. Но вышел я на улицу и слышу, — что такое? Да, точно, что-то хруптит. И не очень далеко. Собаки мои Чижик и Муза вышли со мной и тоже слушают. «Кто бы это так хруптел?» — подумал я. Гляжу на собак и вижу — они тоже об этом думают. Особенно Чижик. Муза, та поглупее, та сразу к тумбочке. И вот стою я — пожилой человек — и две моих собаки, и все трое смотрим мы друг на друга и слушаем это непонятное хруптение. И не можем его понять. Много я повидал и послыхал на своем веку, а такое хруптение вроде не попадалось. Если бы кто чуфыкнул или же затюльтюлькал, я бы сразу сказал — это тетерев! Или — это еще там какая птаха. И собаки мои сказали бы то же. Но здесь, признаюсь, я растерялся. Чижик смотрит на меня, я на Музу, а Муза от меня отворачивается. Мол, решай сам, тебе лучше знать. А я не могу решать. Постояли мы так, послушали и пошли домой. Стыдно мне было перед собаками, и они тоже долго потом краснели и смущались при встречах со мной. Так и не понял я, что это было за хруптение. Уже много времени спустя рассказал я этот случай старому охотнику Ивану Григорьевичу.
— Так это ж лошадь овес ела! — сказал он мне. — А вы не узнали. Это бывает.
И точно, бывалый я человек и сам видел, как Волга впадает в Каспийское море, а вот что лошадь овес ела, не понял.
К. Федин
О, глаза были гораздо богаче жалкой
человеческой речи, — каждой мысли они
придавали неисчислимые оттенки и прос-
тое «да» говорили в любой окраске, от не-
бесно-синей до болотной, от смоляной до
карей, от пепельной до чернильно-вороной,
и каждое это цветное «да» светилось на
свой лад в глазах мужчин и на свой — в гла-
зах женщин…
(К. Федин. «Первые радости»)
Петухов смотрел на нее в упор пестрыми, разноцветными глазами, слегка раздувая резные свои, столичные ноздри.
Как заяц, лакомящийся хрусткой осенней морковкой, шевелил мохнатыми, как и весь он, ушами, пронизанный сквозной искрящейся радостью Онисим.
Все они — и одетый с провинциальной изысканностью губернского премьера Бенефисов и непринужденно донашивающий чье-то петушиного цвета исподнее Талдыкин, и напористый, юный, с едва пробивающимися усиками Гавриил — в эту минуту были похожи тем почти неуловимым, единственным в своем роде, чисто мужским сходством, которое никогда не встречается у женщин.
Чахлый уездный скверик осенял друзей нехитрым своим убранством. Кружевные тени листвы мягко скользили по лицам, ловили друг друга на желтых дорожках и зеленых газонах и были похожи на что-то такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать, но с детских дней знакомое и памятное и, кажется, даже читанное. Теплый парной денек из тех, что вряд ли когда бывают в январе, а уж если выдадутся, так непременно в июле, был в разгаре.
