Очерки и почерки - [17]

•

А. Володин

Пять суток, или утро вечера мудренее

Это было вечером, и этот вечер был похож на другие вечера, на два, на три, на пять вечеров. Шел снег. Он, как всегда, напоминал прохожим о первой любви и незаконченном среднем образовании.

Сутки первые. Освещается просцениум. На ящике с «эскимо» обнявшись сидят Любков и Зина. Оркестр тихо играет что-то такое.

Зина(после паузы). Только ты не думай, что я со всяким покупателем так сяду.

Любков. А я и не думаю.

Зина. Просто каждой женщине в такую погоду хочется, чтобы на сердце тепло было. Ну, вот и… А вообще-то я — член профсоюза. И у меня нагрузка — касса взаимопомощи.

Любков. Оно и видно.

Зина. Злой ты, Сева.

Любков. Ну что ты, Зиночка… (Гладит ее по голове, целует в щеку, ударом локтя в грудь сшибает Зину с ящика и медленно уходит.)

Зина(лежа на снегу). Ну и черт с тобой! Кому «эскимо», пломбир, сливочный, фруктовый! (Плачет.)

Сутки вторые. Почти тот же вечер. Продолжает идти снег. Прохожие вспоминают, что когда-то они были дошкольниками. Любков идет через сцену, осматривается.

Любков. Сорок лет, всего каких-то сорок лет. Вот в этом доме был наш детский сад. Мне было пять, ей — тоже пять. Как ее звали? Муся? Дуся? Боже мой, как я любил ее! Как она любила меня! Наши стульчики всегда стояли рядом. И эта песенка… (Тихо, проникновенно поет.)

Как на Тусины именины

Испекли мы каравай,

Вот такой вышины!

                      (Показывает.)

Вот такой ширины!

                      (Показывает.)

Через сцену медленно идет Туся. Она недоверчиво вглядывается в Любкова.

Любков(поет).

Каравай, каравай,

Кого любишь, выбирай!

Туся. Сева! Севочка! (Бросается ему на шею.)

Любков(он должен допеть):

Я люблю, признаться, всех,

Но вот эту — больше всех.

(Обнимает Тусю. Бурная музыка, переходящая в эротику.)

Сутки третьи. Комната Туси. Опять поздний вечер. За окном все еще идет снег. На окне сидят Любков и Туся.

Туся. А помнишь, ты хотел стать академиком…

Любков(мрачно). Стал.

Туся. И летчиком…

Любков. Летал.

Туся. И шахматистом…

Любков. Играл…

Туся. И драматургом…

Любков(садится спиной к ней). Хлебал…

Туся. Сева, ты плачешь? Сева, что случилось?

Любков. Ничего не случилось…

В комнату вваливается совершенно пьяный Игорь с девушкой.

Игорь. Ба-ба-бабушка, я пьян! А это Ма-маруся!

Девушка. Ваш Игорь какой-то псих! Меня зовут Валя!

Игорь. Это т-тебе к-кажется…

Девушка. Абсолютный псих! Завтра зачет, а он ни бум-бум!

Любков. Это я беру на себя!

Сутки четвертые. Еще более поздний вечер. Но снег все так же идет. Та же комната, но все по-другому. Протрезвевший Игорь усиленно занимается. Валя в стороне изучает английский язык. Туся работает над собой.

Любков(глядит на них весело). Вот это я понимаю!

Игорь. А знаете, вы — занятный дядька! С одной стороны — вроде положительный, а с другой — вроде отрицательный…

Туся(строго). Игорь!

Валя. Ит из Псих-о-Пат! Энд Психо Паташон!

Все не смеются.

Любков. Ну вот что, я пошел! (Встает, одевается.)

Туся. Сева, ты куда?

Любков(зло). Ты хочешь знать? Изволь, я скажу тебе. Я иду на крышу сбрасывать снег. Дело в том, что я не академик, не герой, не мореплаватель, а… дворник. Прощай, я люблю свое дело!

Туся поспешно одевается.

Куда ты?

Туся. Я с тобой на крышу!

Объятие. В суматохе Игорь целует Валю.

Валя. Ахалпел? Адзынь!

Сутки пятые. Вечер, снег, крыша. Любков и Туся с лопатами.

Туся. Я всегда знала, что ты будешь выше нас всех.

Любков. Какое у тебя ухо красивое… (Поцелуй. Оба тихо поют).

Каравай, каравай,

Кого любишь, выбирай…

Дружно сбрасывают снег с крыши на прохожих. Прохожие строятся парами и организуют коллективные просмотры. Некоторые идут в кино.

•

Фельетоны

Почти ода

О член одной из редколлегий,

         тебя пою,

Чтоб знали все твои коллеги

          судьбу твою.

Давно ты сиднем сел в журнале,

           который толст,

Хочу, чтоб все тебя узнали,

           где кисть и холст?

Иль схватит лучше карандаш их,

           твои черты?

Давно на «наших» и «не наших»

           нас делишь ты.

Поэт поет на двойку с плюсом,

           еще он хил,

А ты с ним носишься, как с флюсом:

           Гомер! Эсхил!

Мигнул ты критику: хвали, мол,

           на пять страниц!

На что нам в небе журавли, мол?

           Даешь синиц!

И критик «свой» вознес поэта

           до неба аж.

Воспел ты критика за это

           во весь тираж.

И, щебеча друг другу гимны,

           сверх всяких мер,

Явили миру вы взаимной

           любви пример.

Рассказ приятель отчекрыжил, —

           бросает в дрожь.

Ты сам, читая, еле выжил,

           но тиснул все ж.

К другому был бы ты построже,

           по части виз,

Но «Дружба качества дороже!» —

           был твой девиз.

Зато, касаясь репутаций

           «чужих» фигур,

Ты был сторонник ампутаций

           и ранних урн.

Теперь свидетель я улыбки

           твоей кривой.

Признал ты наскоро ошибки

           в передовой.

«Своих» там нежно пощипал ты,

           подбив итог,

Зато на прочих наклепал ты,

           как только мог.

Ох, вижу я, не стал ты краше

           в передовой.

Твои ошибки стали «наши»,

           а ты все «свой».

•

Питомец муз

(Некоторым молодым)

Говорят, прославленные барды

На широком творческом пути

Заводили раньше бакенбарды.

Что бы мне такое завести?