Очень хочется жить - [9]

- За пистолет спасибо. Буду хранить.

Спустя некоторое время ефрейтор Чертыханов. пригибаясь в низкорослом кустарнике, провел меня по всей оборонительной линии, занимавшей километра полтора. Реденькая это была оборона, худосочная, и враг своими железными танковыми таранами прорвет ее, как паутину. Теплилась в глубине души надежда: вдруг немцы совсем не пойдут в наступление сегодня, тогда будет возможность зарыться в землю, запастись боеприпасами…

Поведение бойцов удивляло меня. Они так же, как и я, знали, что враг сильнее нас, но по, по всей видимости, нисколько не смущало их: что ж делать, если враг застиг врасплох, не отпиваться же! Они знали, что спасение в глубине окопов и, пользуясь передышкой, упорно долбили жесткий суглинок, подобно кротам, залезали в норы. Обожженные солнцем лица их не закаменели, как мне представлялось, в «священной» ненависти; эти лица вдруг озарялись улыбками, такими мирными, такими по-юношески светлыми, что невольно верилось в нашу непобедимость, в счастливую звезду, в то, что останешься живым…

Командира первого взвода лейтенанта Смышляева мы нашли в кустиках, метрах в тридцати от траншейки. Он сидел на краю недавно вырытой ямки и в скучающем раздумье перегрызал зубами сухой стебелек. Нас он встретил с безразличием обреченного на гибель человека, взглянул и не заметил. Я удивился его неприметности: есть лица «без особых примет», они проходят перед взглядом, не зацепившись в памяти ни одной чертой, правильные, обычные и скучные и от этого плоские и гладкие, как доска. Только одна была у Смышляева примета: словно ткнул его кто-то в подбородок хорошо отточенным карандашом и оставил вороночку с синеватым донышком. Эта вороночка и бросилась в глаза.

- Как дела? - спросил я Смышляева.

Он перегрыз травинку.

- Дела, как сажа бела. На волоске висим. Пойдите взгляните. - Он недовольно, кисло поморщился. - Хотя лишнее хождение - лишнее внимание противника… Идемте.

Прокофий Чертыханов шел впереди меня, задевая рукой за свой оттопыренный карман. Прыгнул в стрелковую ячейку к долговязому и носатому бойцу Чернову.

- А, сам Чертыханов пожаловал! - смеясь, приветствовал Чернов ефрейтора. - Живой! Нос то от вражьего огня, что ль, лопнул?.. От накала?

- Ты поменьше разговаривай! - прикрикнул на него Чертыханов. - Вот новый командир роты пришел проверить твою боевую готовность, а ты зубы скалишь…

Чернов, взглянув на меня, вытянулся, стоя на коленях, руки по швам.

- Красноармеец Чернов, мастер на все руки - и стрелок, и пулеметчик, и бронебойщик!

- Больно мелкую ячейку вырыл, не умещаешься, - сказал я, смеясь.

Чернов тут же отчеканил:

- Для моего роста нужно экскаватором ячейку рыть. Просил - не дают, говорят, экскаваторы уставом не предусмотрены. Можете быть покойны, товарищ лейтенант, я и на коленях устою…

Чертыханов подвел меня к пулеметной точке.

- Это Ворожейкин и Суздальцев. Пулеметчики хоть куда! - Прокофий прибавил вполголоса: - Суздальцев-то стишки пишет. Читал мне. Слеза прошибает. Про любовь…

От пулемета отступил белокурый, голубоглазый, с мягким, приятным очертанием рта юноша, похожий на Есенина. Смущенно кивнул Прокофию. На лице Ворожейкина как будто ил всегда осело мальчишески-плаксивое выражение; он трижды шмыгнул носом, косясь на лесок…

Я повернулся к Смышляеву.

- Зачем же вы тут установили пулемет? Себя охранять? Кто же пойдет сюда, на гору?

- Перенесите его правее, вон туда, где лощина сливается с полем. Если танки и пехота пойдут, то вероятнее всего там, по ровной местности, а не здесь, из-под горы…

- Здесь меня охраняют пулеметчики, там вас, - нехотя отозвался Смышляев.

- Выполняйте, - сказал я кратко и настойчиво.

- Хорошо. - Смышляев кивнул Ворожейкину и Суздальцеву. - Слышали? Выполняйте!

Неподалеку от пулеметчиков стонал, хлопая себя по щеке, сержант, широколицый, с кустистыми мрачными бровями. Чертыханов шепнул мне:

- Быть скоро бою, товарищ лейтенант: у командира отделения Сычугова болят зубы. Это первый признак.

Сержант Сычугов тяжело, страдальчески посмотрел на меня и, глухо промычав, покачал головой, потом шлепнул ладонью по больной челюсти.

- А это вот Юбкин, - представил Чертыханов маленького бойца в очень длинной, почти до колен гимнастерке, с закатанными до локтей рукавами. - Здорово! - Чертыханов присел возле него на корточки. - Бритвы в порядке, наточены? Юбкин, товарищ лейтенант, отлично бреет, даже не слышно… А вот фашистов бреет плохо.

- Почему же?.. - как бы оправдываясь передо мной, возразил Юбкин несмело. - Я стреляю. Только не попадаю. За все бои я, наверно, и не убил ни одного. - В его широко раскрытых мальчишеских глазах стояли обида и недоумение.

- Попал небось, - успокоил его Чертыханов. - Только не замечаешь…

- У меня почему-то слезы навертываются на глаза, когда я стреляю, - согласился маленький Юбкин, - поэтому и не замечаю…

Лейтенант Смышляев, стоя сзади меня, бросил невнятно, сквозь зубы:

- Дельного бойца пули запросто отыскивают, а вот такая дрянь держится…

Я резко повернулся к нему. Смышляев выдержал мой сердитый, «уничтожающий» взгляд, хрустнул зубами, перегрызая травинку…

Возвращаясь на свой КП, я был твердо уверен, что немцы после вчерашних безуспешных атак и потерь в наступление не пойдут до прибытия свежих сил: выдохлись. Скорее всего они, получив подкрепление, двинутся завтра утром. Мы как следует укрепимся за это время и сумеем их встретить достойно. И оттого, что я, как мне думалось, разгадал намерения неприятеля, а вера в кучку бойцов, которыми отныне я должен командовать, возросла, настроение мое повысилось, я даже весело засвистел…