Очарованный якут - [3]

— Послушай, — хотел сказать «чукча», но передумал, не стал его оскорблять. — Послушай, гхм. Как тебя вообще угораздило махнуть из Якутии в… Россию? Чего тебя понесло-то?

— Мама умерла у меня, Рома. Маму я недолюбил, недоцеловал. Мама умерла, и земля из-под ног ушла. Квартиру продал и поехал к отцу в Питер. Мама болела, пятнадцать лет не вставала.

Не сказал бы он этих слов, возможно, плюнул бы я на него и ушел. А вот сказал он такое, черт его знает, может, врет, а может, правду говорит. И здесь он меня поймал. И стал рассказывать, как он за ней ухаживал, кормил её, поил, мыл, бельё стирал, и так подробно, какие-то такие мелочи неприятные, о пролежнях упомянул, о других болезнях. О родственниках своих, о младшем брате погибшем, об отце, умершем в Питере.

Иногда гладко, логично описывал, а иной раз — сбивчиво, неуверенно, замолкая вдруг в самых интересных подробностях. Но я, впрочем, слушал остальное вполуха. Главное сказано.

— Ладно, — говорю, — сходим на кирпичный завод, а там посмотрим.

Вижу — обрадовался, облегченно вздохнул.

Быстро ходить он не умеет совершенно. Получается у него вразвалочку, как матросы гуляют, сойдя с палубы. Лужи обходит за километр, что неудивительно в войлочных-то. А когда предлагает покурить: «Давай, Рома, покурим?», как бы спрашивая и умоляя одновременно, то тут уж вообще присядет и курит молча, думает думушку свою горькую.

Короче, добрались-таки до кирпичного. А завод держат греки — невысокие, черненькие, на цыган и на азербайджанцев похожие. Уж как они здесь оказались — не знаю, но конвейер не останавливается, глина формуется, форма сушится, садка сажается, кирпич обжигается, бизнес процветает лет пятнадцать, не меньше. Одного грека, по-моему, даже зовут классически — Одиссей. И этот Одиссей, а может другой грек (не видел, в кабинет не заходил, но слышал из коридора), спросил первым делом, что тот умеет делать. «По дереву могу, кирпич знаю, любую работу…» — отвечает. Пауза. Потом Одиссей громко моему якуту, что, дескать, проверки милицейские, часто — неожиданные. Что, мол, штрафы большие за нелегалов, гастарбайтеров, не зарегистрированных и т. д. Приходи в понедельник, начальник самый главный будет. ну и как там у вас в Монголии? Якут: «Я из Якутии». Тишина. Шелест бумаг, скольжение по линолеуму, кряхтение. «А живешь где?» — спрашивает Одиссей. «Вот пока в гостинице переночевал. Деньги закончились…» — «Да-а-а. Кому сейчас легко! Рад бы помочь, да директора нет, директор в понедельник будет, приходи в понедельник, подумаем» — «Подскажите, пожалуйста, где еще рабочие требуются?» — «А рядом с нами комбинат деревообрабатывающий. Ты ж его мимо прошел! Попробуй к ним. Вдруг возьмут?» — «До свидания! Всего вам доброго!» — «Если что — до понедельника…»

Вышли мы с территории кирпичного, впереди через десять метров — ворота конторы «по дереву». Присели у дороги, закурили. Рассказал еще о родственниках в Нижнем Новгороде. О том, как жил последние два года, после смерти матери. С деньгами за квартиру (600 тыс. руб.) объехал пол-России, останавливался в гостиницах и у родных, и у друзей. Нигде так и не нашел своего места. В Воронеже другу в долг отдал 100 тыс. (на учебу сыну), с тех пор звонит в Воронеж, спрашивает у «друга» долг. Тот ему и высылает телеграфом. «Последний раз, Рома, пятнадцатого марта выслал пятьсот рублей. Разве это деньги, Рома? Куда я с ними?». В монастырях наших — в Лукьянцево и Махре — жил почти две недели, не прижился. В одном монахи ему не понравились, в другом — настоятель. Понесло его в Орехово-Зуево за каким-то лихом, а там от ментов настрадался, спутали его, видите ли, с кочующим сбродом. Вернулся в Александров, за двести рублей в гостинице привокзальной переночевал, и то потому, что заведующая — из Магадана, вроде как землячка. Тут деньги и закончились. Две ночи на нашем вокзале спал. «Это ужасно, Рома!».

— Ну и как люди живут в России? — спрашиваю полу риторически.

— Плохо люди живут, Рома. Очень плохо. Бедно. Злые. Копейки считают. Некрасиво живут. Дома плохие, разваливаются. У нас в Якутии все — плотники, дома строят хорошие, добротные, а в Новгороде дома… Страшно смотреть.

Докурили. Встали.

— Подожди меня, Рома… Не уходи… — горестно, испуганно.

— Да не уйду, не уйду! — кричу я весело, смеюсь.

Ничего, конечно, утешительного и «на деревяшках». Идет спустя несколько минут понурый, голову повесил.

— Пойдем, Рома?

Что же делать? Повернули ни с чем опять на вокзал.

Платформу прошли и остановились у поручня. Стоим. Курим. Я смотрю в сторону своего дома, он смотрит в сторону кирпичного завода. Грустный, потерянный. Мне его немного жалко. Электричка московская подошла, толпа затопала. Люди идут, смотрят на меня, на него, думают, наверное, что я — с ним. А он мне — никто.

— Ну что, — говорю, — остается одно. Садись в электричку, езжай до Сергиева-Посада или до Пушкино, или до Мытищ. Там быстрее работу найдешь, может, своих земляков встретишь.

— Да, Рома, — еще горестнее, — надо ехать. А? Поеду? Думаешь, в Пушкино работу найду?

— Конечно, побегать придется. Куда же без этого!

Представил, как он там бегает, работу ищет. Одинокий якут в Подмосковье. Смотрю на него, жалею.