Очарованный остров. Новые сказки об Италии - [16]

Рассказ-сон

Я шагаю по плиткам узенькой дорожки, огибающей выстроившиеся в длинную колонну пальмы, разбухшие от горячего воздуха. Белый кондиционированный отель с услужливыми физиономиями персонала остался где-то позади. Вдали — залитая солнцем песчаная полоса побережья. За ней море неторопливо шевелит волнами, навьюченными ядовитыми медузами. Я чувствую незримое присутствие этих тварей. И они как будто бы догадываются о моем приближении, и уже наверняка выпростали из-под желейных шляпок дрожащие крапивчатые щупальца. Ей-богу, напрасно. Купаться я не собираюсь. Внезапно за металлической оградой открывается большая эстрада, совсем как из моего советского детства. Длинные ряды скамеек выставлены на жаре перед широченной сценой. На сцене — темнокожий парень с телосложением Аполлона, голый по пояс, играет на электрогитаре. Он поет, притопывая и упруго раскачиваясь в такт музыке. Лицо его светится счастьем. Каким-то овечьим и навсегда застывшим. Он открывает рот, умело перебирает гитарные струны, но музыки и голоса не слышно. Повсюду напряженная тишина. Скамейки пусты. Зрителей нет. Чудовищная густая жара погнала их на пляжи, в бассейны, под кондиционированный воздух тесных гостиничных номеров. Мне становится жутко.

Я поворачиваюсь и иду обратно по той же плиточной дорожке. На этот раз она обсажена по обе стороны лопоухими тропическими растениями. Дорожка делает поворот, и я оказываюсь перед огромной клеткой с крупными белыми попугаями. Одни сидят на жердочках — строго, гордо, изредка вертя головами. Другие возятся внизу, расковыривая деревянную кормушку толстыми клювами. При моем приближении попугаи начинают метаться по клетке, взбивая пух и истошно крича.

Я лезу в карман за сигаретами, достаю тощую пачку, и тут чья-то рука как твердое копыто ложится мне на плечо. Оборачиваюсь и вижу перед собой улыбающееся лицо аниматора.

— Извините, здесь не курят, — ласково говорит он на каком-то языке (я не знаю, на каком) и вздергивает козлиный подбородок.

— Go fuck yourself! — резко отвечаю я.

— Pardon? — удивляется этот сатир.

— Go fuck yourself!! — кричу я ему в лицо.

Он отшатывается в немом изумлении и наклоняет голову, видимо приготовившись меня боднуть.

Но в этот самый момент я всегда просыпаюсь.

У меня (вы, наверное, заметили) всегда так. Не только рассказы, но даже сны заканчиваются в тот самый момент, когда у других они только начинаются. Пересказывать сны, признаюсь вам честно, это вообще дурной тон.

Кто ты вообще такой?

Кому ты и твои беспокойные сны интересны?

Разве что психоаналитику, который получает деньги за то, что их выслушивает. Этого, кстати, никак не могли понять истомленные романтики, расписывавшие свои сны во всех метафизических подробностях. В снах им мерещились горизонты иных миров, башни в дымных ризах, женские физиономии в голубых цветах, восторженные Прометеи, освобождавшие время. Словом, всякая литературная ху… простите, кухня, говорить о которой в наше деятельное время не только не должно, но и неприлично.

Куда занимательнее, согласитесь, явь или роман, где все как в жизни. Он любит ее. Она любит другого, а может, по-прежнему его — неизвестно, женская душа, она ведь как супрематический квадрат. Он (тот, который первый) страдает, терзается загадками и пытается снова ее добиться. Драматическая кульминация непременно с поединком… и финал, в котором все на всякий случай умирают — это чтобы эффектней. Да! Я совсем забыл. Еще нашей яви необходимы экзотические декорации. Живописные, север Франции или какая-нибудь Тоскана. И обязательно украшенные старинными развалинами, как в романах восемнадцатого века.

Но я ничего сочинять не буду. Поскольку, как вы наверняка заметили, страдаю недостатком воображения. Я расскажу все так, как оно на самом деле было, расскажу достоверно и реалистично. И не моя вина, если этот рассказ напомнит вам что-то до боли знакомое и читаное.

Весна в большом городе

Началась эта история в Петербурге, в тот самый 2000 год, когда старое тысячелетие уже закончилось и старый президент, еле ворочавший языком и мозгами, сообщил, что он устал. «Я устал, я ухожу» — так он прямо и сказал российским гражданам из телевизора.

Я тоже в тот год очень устал и заболел. И тоже с удовольствием бы куда-нибудь ушел. Но идти мне было решительно некуда. Меня обязали писать какие-то статьи и ежедневно таскаться на работу.

Стоял апрель, противный, сопливый, застилавший глаза мутной пеленой. Приходилось то и дело снимать очки, громоздкую железную оправу, криво сидевшую на угреватом носу, и неловко протирать давно не стиранным шарфом толстые стекла. Это плохо помогало, и рези в глазах, к которым я за несколько месяцев уже привык, переходили в тупую головную боль. Если уйти не получается, думал я, то, может, всерьез заняться здоровьем, купить витамины, что ли? Кое-как справившись с очками и близоруко щурясь, я поднимался по лестнице гуманитарного института на шестой этаж. Идти читать лекцию (кажется, о Шервуде Андерсоне) мне не хотелось. Серое здание института — я еще на улице поразился — выглядело в тот день как-то по-особенному лживым и пакостным. Европейский модерн с отчетливо проступающей сквозь него азиатской харей. Видел бы Шервуд Андерсон эту харю, так уж наверняка расцеловал бы каждый уродский домик в своем Уайнсбурге.