Очаги сопротивления - [6]

— С той поры он у нас и мается.

— Да. До сегодняшнего дня.

Адъютант проводил взглядом движение коменданта; тот положил папку Ховика к остальным:

— Так вы считаете, Ховик имел к случившемуся прямое отношение?

— Нет, что вы! Чтоб побег, а Ховик — не прямой его участник? Быть такого не может! Он не из тех, кто пойдет на самопожертвование. Хотя уверен: он знал, что должно произойти, хотя бы тем шестым чувством, что есть у всех матерых лагерников. Но все-таки подобный побег не в его стиле. Я просто представить его не могу участником хотя бы мало-мальски коллективной попытки; такой человек просто патологический одиночка. Так что, — комендант вздохнул, — видите, какое положение.

Адъютант видел. В деле у Ховика уже значился побег из тюрьмы, да и при теперешнем побеге заключенный тоже присутствовал. Дела его плохи, к тому же Управление, как любая бюрократическая структура, судит, что говорится, по одежке.

— Лагерь 351? — смекнул адъютант.

— Да, лейтенант. 351-й, всем! — На лицо коменданта наползла усталость. — Господи, ну и денек выдался сегодня…

Не спал и Ховик, и тоже был не на своем месте — настолько, насколько может быть не на месте заключенный в этот час.

Он сидел на ступенях сортира у торца барака и, докуривая заначенную половинку сигареты, разговаривал со стариком, 318-м по номеру, а как его по имени, неизвестно никому.

Считая этого старика, Ховик за свою лагерную жизнь встречал всего четверых заключенных, носивших трехзначный номер, причем этот был единственным, кто торчал в Блэктэйл Спрингс дольше месяца. По сути, старик поступил сюда еще раньше Ховика, а таких лагерников было очень немного. Блэктэйл Спрингс не был лагерем для долгосрочников; заключенные отсиживали здесь обычно год или два, пока Управление не определялось, как с ними быть, и тогда их перебрасывали в разукрупненные лагеря различного режима строгости, либо в центры перевоспитания или исправительно-трудовые лагеря, а то и в загадочный 351-й; случалось, что заключенных увозили в машинах без опознавательных знаков отдела ликвидации, или — совсем уж редко — брали и просто отпускали на все четыре стороны. Единственно, кто задерживался здесь подолгу, это такие, как Ховик, по той или иной причине не подпадавшие ни под одну из общепринятых категорий.

Насколько Ховику было известно, никто из лагерников, кроме него самого, регулярно со стариком не общался, разве что Джо Джек- Бешеный Бык да Фредди Берд присоединялись иной раз к их дискуссиям на этих сортирных ступеньках. Старик всему лагерю известен был тем, что на нет изводил других, особенно вновь прибывших, расспросами о том, как там на воле, подкидывая иной раз такие вопросики, что народ вновь и вновь убеждался: у старого явно мозги поехали. Политические его в основном избегали, подозревали, видно, что уж если кто и сидит под трехзначным номером, то тот-то уж наверняка понаделал такого… А обвинение за связь было знакомо любому политическому.

Ховик в данный момент рассказывал:

— Точно, так я там и был: стою, и хер висит наружу. Думаю: ну, скот, сейчас ведь точно возьмет и всех покосит…

Старик уверенно, будто свой, вынул у Ховика из пальцев тлеющий окурок и затянулся. В мелькнувшем на секунду огоньке очертилось лицо, такое старое и изборожденное морщинами, словно кто вырезал его из яблока, оставив потом на солнце и забыв.

— Уж коли придерживаться устаревшего жаргона, — заметил старик, возвращая то, что осталось от окурка, — то данный термин лучше в данном случае не использовать. Скот — высоко разумное и полезное существо, что вряд ли можно сказать о службистах исправительных и трудовых лагерей, какие мне попадались.

— Вот тут ты в точку, — согласился Ховик. — Но вот послушай, насчет Фредди… — Прежде чем продолжать, Ховик призадумался. С той поры, как он зачастил торчать здесь со стариком, с речью у него пошло глаже, но все равно стоило большого труда укладывать сложные мысли в слова. — Понимаешь, я как раз перед тем обложил его «наркушей» и «голубым», а Джо Джек вдруг взъелся, будто кто за жопу его укусил. — Ховик сморщил лоб, отчего еще явственнее проглянул длинный шрам. — А потом, когда этот скот, то есть выводной, сказал: «Кончай черножопого!» — не знаю, что-то мне по душе будто полоснуло.

Старик хохотнул: звук сухой и сыпучий — паук, бегущий по стеклу.

— Ну-ну! Заключенный 2837 чувствует первые шевеления. Никак у Ховика прорезается общественное сознание?

— Тупое оно, это сознание, раз на то пошло. Черт, они же его убили — какая разница, как его кто обложил?

— Даже так. И теперь вы планируете уподобиться новопреставленному мистеру Берду, совершив самоубийство через аналогичную попытку. Ладно, буду скучать по нашим небольшим симпозиумам, аммиачному амбре и иже с ними. — Старик поскреб подмышкой.

— Какого говна! Я еще не помер, дед! И с ума еще не спятил!

Ховик машинально тщательно растер остаток сигареты; все разметал, и только тут обратил внимание на то, что сделал. А ведь был когда-то, черт побери, морским пехотинцем, подумалось с горьким отвращением, образцовым, бляха-муха, морским пехотинцем! Супер, хрен его дери, тру-пер! — Я здесь уже давно, успел обтереться, так что что-нибудь придумаю.