Очаг света [Сцены из античности и эпохи Возрождения] - [50]

                 К р и т и й

Что нового, дружище?

                 Ф е р а м е н

                                              А? Будь весел!

Я подсадил Тимея к Андокиду

Уговорить признать свою вину,

Назвав своих рабов, еще немногих,

Кто с ним прошелся ночью злополучной

И нас не видел, - с тем ему прощенье

Собранье вынесет постановленьем,

Что принято уже, и Андокид,

Назвав сообщников, спас жизнь свою.

                  К р и т и й

А жизни тех?

                Ф е р а м е н

                        Кого нашли, казнили;

Но из друзей - все скрылись за границу.

                  К р и т и й

Да ты всерьез политикой занялся!

                Ф е р а м е н

Покончив с осквернителями герм,

Народ призвал: к суду Алкивиада

Теперь же и привлечь, - поскольку слухи

Об играх в таинства вдруг подтвердились.

Уж арестованы Политион

И Теодор, и послана триера

В Сицилию за ним, Алкивиадом,

С приказом без насилья привезти,

Чтоб избежать волненья среди войска.

                  К р и т и й

Здесь пред судом предстанет беззащитен

Стратег, а там афинский флот и войско,

Как обезглавленное воинство,

Что б ни предприняли, - добра не будет!

                Ф е р а м е н

Кто все затеял, пусть несет ответ.

                  К р и т и й

Да он же не глупец, чтобы вернуться -

С угрозой жизни здесь лишиться зря,

За игры в таинства любви и смерти.

                Ф е р а м е н

Скорее бунт поднять он может в войске,

Сицилией к тому же завладев,

Чтобы затем тираном к нам явиться.

                  К р и т и й

Ты поступил бы так? Алкивиад -

Он демократ по вольности натуры,

Он любит справедливость, как Сократ.

Боюсь, он явится из благородства,

А чернь, припомнив все его бесчинства

Из нашей юности, казнит его,

Как льва, которому уж тесно в клетке.

               Ф е р а м е н

Фессал составил жалобу почище,

Чем первую об оскверненьи герм.

Могу сказать.

                 К р и т и й

                          Я слушаю тебя.

Ф е р а м е н. Примерно так: "Фессал, сын Кимона, обвиняет Алкивиада, сына Клиния, в оскорблении двух богинь, Деметры и Коры, путем подражания мистериям, которые он показывал у себя в доме своим товарищам, надевая длинное платье, подобное тому, какое носит иерофант, соверщающий таинства, и называя себя иерофантом, Политиона - жрецом-факелоносцем, Теодора - глашатаем, других же друзей - мистами и эпоптами, чем нарушил законы и правила, установленные эвмолпидами, кериками и жрецами элевсинских мистерий".

                   К р и т и й

Ведь, в сущности, всего была игра,

В какую с важностью играют мисты.

                 Ф е р а м е н

Алкивиаду впрямь несдобровать,

Когда бы он решился возвратиться.

Народ в невежестве своем жесток.

                   К р и т и й

Как и тиран, пусть самый просвещенный.

                 Ф е р а м е н

Да, в крайностях всегда таится зло.

Критий подходит к кучке беседующих, среди которых Сократ и красивый молодой человек, двоюродный брат Крития Хармид.

К р и т и й. Сократ! Все ходишь, испытывая афинян вопросами? Неужели не понимаешь, что ты становишься все более ненавистным для них? И ты здесь, Хармид!

С о к р а т. Критий, что тебе сказал Ферамен?

К р и т и й. Увлечение философией у безусого юноши я считаю признаком благородного образа мыслей; того же, кто совсем чужд философии, считаю человеком низменным, не пригодным ни на что прекрасное и благородное. Но когда я вижу человека в летах, который все еще углублен в философию и не думает с ней расстаться, тут уже, Сократ, по-моему, требуется кнут!

С о к р а т. Ты им и замахнулся, Критий. Боюсь, Хармид, это он из-за тебя на меня сердится.

К р и т и й. Я понимаю чувство Хармида к тебе. Я сам был в его возрасте и в его положении и испытывал к тебе то же чувство, какое было у Еврипидова Зета к его брату Амфиону. И мне хочется сказать тебе примерно так, как Зет говорил брату: "Сократ, ты невнимателен к тому, что требует внимания; одаренный таким благородством души, ты ребячеством только прославил себя, ты в судейском совете не можешь разумного мнения подать, никогда не промолвишь ты веского слова, никогда не возвысишься дерзким замыслом над другими".

С о к р а т. Да, видно, так.

К р и т и й. А между тем, друг Сократ (не сердись на меня, я говорю это только потому, что желаю тебе добра), разве ты сам не видишь, как постыдно положение, в котором, на мой взгляд, находишься и ты, и все остальные безудержные философы? Ведь если бы сегодня тебя схватили - тебя или кого-нибудь из таких же, как ты, - и бросили в тюрьму, обвиняя в преступлении, которого ты никогда не совершал, ты же знаешь - ты оказался бы совершенно беззащитен, голова у тебя пошла бы кругом, и ты бы так и застыл с открытым ртом...

С о к р а т. Как сейчас?

К р и т и й. ... не в силах ничего вымолвить, а потом предстал бы перед судом, лицом к лицу с обвинителем, отъявленным мерзавцем и негодяем, и умер бы, если бы тому вздумалось потребовать для тебя смертного приговора.

С о к р а т. Да уж, видимо, какая бы участь ни выпала, а придется терпеть.

К р и т и й. И по-твоему, это прекрасно, Сократ, когда человек так беззащитен в своем городе и не в силах себе помочь?

С о к р а т. Да, Критий, если он располагает средством защиты, о котором я не раз говорил и с тобой, и с другими, если он защитил себя тем, что никогда и ни в чем не был несправедлив - ни перед людьми, ни перед богами, ни на словах, ни на деле; и мы с тобой приходили к выводу, что эта помощь - самая лучшая, какую человек способен себе оказать.