Обыкновенный русский роман - [3]

— На Донбассе убит один из лидеров ополчения Евгений Ищенко, — озвучил он прочитанную в интернете новость. — Слышал об этом?

Евгений Ищенко с позывным «Малыш» был командиром казачьей гвардии и комендантом Первомайска. Он выступал резко против «слива» Новороссии и торгашеских мирных переговоров с киевской хунтой, и чем ближе шло дело к возвращению народных республик Донбасса в состав Украины, тем жестче он критиковал их марионеточное руководство.

— Конечно, слышал. Это еще месяц назад было.

— В бою убили?

— В каком бою? Там же мир, — саркастически ответил я. — Теперь командиров на Донбассе убивают только в тылу. И только свои.

— Официальная версия — налет украинской ДРГ.

— Хорошо хоть, не Ли Харви Освальд.

— А ты думаешь, это какой-то заказ?

— Я думаю, это приказ. Одного из подонков, назначенных верховодить в этих квази-государствах.

— Делать им больше нечего — они от «укропов» отбиваются, да еще хозяйство пытаются восстанавливать.

— Все, что они пытаются восстанавливать — это целостность Украины. И власть олигархов. Что, по сути, одно и то же.

Ищенко был одним из последних командиров ополчения, кого еще можно было назвать идейным лидером или моральным авторитетом — остальных к тому моменту либо вынудили уйти с Донбасса шантажом и угрозами, как легендарного зачинателя Крымской виктории Стрелкова, либо просто истребили, как героя эпических боев за Донецкий аэропорт «Бэтмена», а многие, видя, как знамя Новороссии спускается, сами оставили борьбу. В строю еще оставался Алексей Мозговой, но один он уже не мог ничего изменить.

Так умирала «Русская весна» — цветы торжествующе вырвались из-под снега, но вскоре завяли от запаха всплывшего дерьма, а свежую траву спешно остригли газонокосилками казенные дворники. Все потому, что для чиновных московских котов весна — это неприятное, лишний раз отвлекающее от дивана и миски напоминание о кастрированных яйцах.

— Ребята, официант идет — давайте что-нибудь выберем, — перебила нас Женя. Официант, и правда, шел в нашу сторону, но если бы не шел, она обязательно нашла бы другой повод прекратить затевавшийся спор. Женя знала, что «слив» Новороссии был той темой, которая могла довести нас с Игорем — двух друзей и соратников, членов одной «ячейки» (хотя сами мы не любили это слово) — до настоящей свары.

Подошел официант, мы заказали чай с чабрецом и блины с сыром («Масленица же», — сказал Игорь, и я в очередной раз позавидовал тому, как у него все просто). Когда Женя закрывала меню я снова обратил внимание на ее кольцо — такое же, как у Игоря. Она жена моего друга, бред какой-то.

* * *

Когда в разгар «Русской весны» произошло воссоединение с Крымом, я плакал. И даже нарочитые, с кулак, банты из георгиевских лент, которые в тот день нацепили на свои итальянские костюмы сенаторы и депутаты, даже парадно-фальшивые улыбки поп-звезд, оскверняющих Красную площадь своими кривляниями под фонограмму, не могли опошлить величие этого момента.

Хайдеггер считал, что не все в прошлом — бывшее, как и не все в грядущем — будущее. Я долго не мог понять эту мысль до конца, но вот на моих глазах сквозь пелену нынешнего проступало настоящее, сквозь ворох хроникальных событий порывом ветра пробивалась История, и тогда я точно знал, а самое главное, переживал всем существом, что в полном смысле присутствую в мире, то есть нахожусь-при-сути, а не дрейфую призраком где-то на задворках бытия. Впервые после встречи с Ольгой я чувствовал, что живу. В действительности, это очень редкие мгновенья. Большинство людей думают, что живут, просто потому, что никогда не жили, и им не с чем сравнивать свое повседневное состояние, которое они называют жизнью. Но тогда казалось, что и эти человекообразные деревья ожили, подобно толкиновским энтам или античным гамадриадам. «Русская весна» пробудила каждого, чьи корни еще не полностью засохли, каждого, в ком еще не умерла русская нимфа.

За три года до этого, в августе 11-го, мы с Ольгой были в Крыму, и я помнил, как обижались местные жители, когда их называли украинцами, помнил ту неловкость, с которой они поздравляли друг друга с «Днем незалежности», помнил, какой нелепостью, случайностью казались эти надписи на «мове» и гривны с портретом Мазепы.

А еще лучше я помнил, какими мы с Ольгой были счастливыми. Мы прошли с рюкзаками от Керчи до Севастополя, ночевали в сараях у крымских бабушек, в разваливающихся домиках советских баз отдыха, иногда в палатке или вовсе без нее — под низким шатром южного неба, ели консервы и пили дешевое вино, изредка раскошеливались на барабульку и мороженое, робко целовались холодными от долгого купания губами, а потом, лежа на камнях, воображали, что пятна на нашей облезшей от загара коже это моря, и придумывали им названия. Море забытых рок-шлягеров, Море золотой скалапендры, Море Уолта Уитмена, Море Великого Ээх…

Наверное, какой-нибудь психоаналитик мог бы трактовать мою горячую поддержку крымского восстания как невроз, вызванный сильными романтическими переживаниями, связанными с этим полуостровом — «типичная сублимация либидо в мортидо, дорогой друг» или что-то в этом роде. Если копнуть глубже, связь между Ольгой и «Русской весной» для меня, действительно, была. И та, и другая подарили мне опыт сверхличного бытия. Благодаря им я понял, что истинное счастье достигается лишь в единении с чем-то большим, чем ты сам. Счастье — это встреча одного осколка с еще одним, несколькими или множеством ему подобных и внезапное осознание, что обрывистые крючки на его теле — фрагмент прекрасного узора. Счастье есть соучастие. Поэтому обособленному индивиду оно недоступно, счастье и одиночество — взаимоисключающие категории. И монахи-отшельники в этом смысле наиболее радикальны — они уединяются от мира, чтобы устремиться к высшей форме единения — богообщению, ведь в Боге ты соединяешься сразу со всеми. Мирскому человеку проще преодолевать этот путь постепенно: от любви к женщине и семье через любовь к народу и стране. Я полюбил Ольгу, поэтому смог полюбить Россию. Теперь я потерял Ольгу и потерю России вынести не мог.