Обыкновенный день - [4]

Только буйное эхо подков.

Черноморская злая бора.

Только смутное эхо веков, —

сладость соли и табака.

И сидят у огня чумаки.

Бородаты. На песню легки.

Нет у них ни кола, ни двора,

— Николай, — говорят, —

нам пора.

Наша воля, куда нам пора.

Хоть до Стенькина та-бо-ра.

От России

до скифских могил

затерялись вы, предки мои.

Мое имя от вас —

Николай.

Ни двора не хочу,

ни кола.

3

Судьба нам прочила, пророчила

недоброе и нерезонное...

Пальто демисемисезонное

семью ветрами оторочено.

Навстречу мне клекочут лебеди

над тундрой,

над моею Летою.

Но кличет степь ковыльным лепетом:

— Ах, лепо ли?.. Не лепо ли?..

Не лепится судьба?

Нелепица!

Земля сама навстречу вертится.

И — ни кола нам.

И — не встретиться.

Своя у вас, другая летопись.

И — ни двора.

В дорогу верится.

И новым смыслом песня полнится.

И где-то впереди заветрено

то слово, что насущно молвится.

***

Я к тебе войду не постучав,

попрошу напиться.

Хрупкая соломинка луча

вслед за мной скользнет по половицам.

И войдет со мной в твое жилье

запах дыма,

горький привкус хвои...

Расскажу тебе я о своем

песенном, тревожном непокое.

И тебя за тридевять земель

уведу по клавишам паркета

в область ту, где не бывает лета,

где моих бессонниц карусель.

Где во все границы — ледостав.

Где любовь моя — во все границы.

...Далеко-далеко города

от моей полуночной столицы.

НА ОСТРОВАХ

Солнечно. Сонно.

Медленный вдох

с выдохом леса перемежается.

Перемещается облако в дождь.

К сердцу бережно принимая

лесотень,

светосинь,

начинаю

этот день

под синичью морзянку «тинь-тинь».

Островной государь,

лес уводит лосиной тропой, —

отрывной календарь

над распахнутой чьей-то судьбой.

Отмахнусь ли

от наплыва березовых струй,

как от чистого говора струн

потревоженных гуслей.

И у сосен ростральных,

где глухарь, где добыча легка,

боль свою не истрачу,

как зазря не затрону курка.

Говорун и молчальник,

повстречавшийся мне на пути, —

окаянный маячник,

ты по сердцу меня рассуди:

то ли так одичал я,

то ли стал я к себе же добрей,

то ли это — начало

самой истинной жизни моей.

В ДОЛИНЕ СМЕРТИ [1]

Адским кашлем пушки изошли.

43-й. Бронзовеют лица.

Это страшно — прахом раствориться,

чтоб глаза цветами проросли.

Это зябко — в те цветы глядеть,

как в друзей невозвратимых лица...

Каска проржавевшая.

Надень.

Лютик твой нелеп уже в петлице.

И уже ты старше двадцати,

строже двадцати на 43-й.

И уже тебя мне не спасти

если вдруг ты упадешь, прострелен,

как солдат,

которому была

так необходима каска эта.

А в долине полдень.

Добела

даль крахмалит сопки вешним светом.

Мы молчим с товарищем моим.

А на вербах розовеет завязь.

У бойниц о павших говорим,

о дождях дремучих над Рязанью.

Мы запомним: вербами прошит

дота череп.

Воскресенье, Зоннтаг...

А на запад, выверив по солнцу

азимут,

геологи прошли.

КРЕЧЕТ

И бродяга и ушкуйник

По судьбе и по душе,

У земли живу на первом

Неоглядном этаже.

В государстве полуночном

Неба, сосен и болот.

Благодарствуя за то, что

Писем почта не несет.

И за то, что каждый вечер

Ходит в небе тяжело

Золотой окраски кречет,

Опираясь на крыло.

То он ближе, то далече.

От беды ли? От тоски...

И каким ветрам навстречу—

Два крыла, как две руки.

От какой кручины кружит,

Нежит небо тяжело...

С высотою то ли сдюжит,

То ли выронит крыло?..

***

Нет видимости. Словно бы в кино,

где первозданно барахлит экран,

он вплавь идет, тяжелый, как бревно,

чукотский продолжительный туман.

Из всех небесных и земных прорех,

как сто разлук моих и сто потерь,

по створам ледоносных диких рек

он скрадывает нас, как зверя зверь.

В такую пору не сойти б с ума.

В такую пору разум бередит

чукотский продолжительный туман.

Ты прав, полярный старый следопыт,—

присутствует оптический обман

над постоянством вечной мерзлоты...

Дочитан приключенческий роман.

Не радуют унылые цветы.

Шепчу: «Люблю». Безмолвно все вокруг.

Все несоизмеримо — далеко.

Не разомкнуть закоченелых рук.

Прочь не уйти бездумно и легко.

Шепчу: «Люблю». Кручу теодолит.

Что отписать тебе из дальних стран?..

Бывает, крепко душу бередит

чукотский продолжительный туман.

***

И красивы, и огнеопасны

Северных сияний витражи...

— Ты откуда, Машенька?

— Из сказки.

— Так порадуй, сказку расскажи

Хочешь, просто намолчи,

Но до конца все ж,

До того удачного венца,

Где сердца—в сердца

Ладони — настежь,

И выходит счастье на ловца.

Где и птице надобна и зверю

Дружбы неподкупная рука...

Отпускает рыбицу Емеля,

А ведь мог сгубить наверняка.

А ведь мог, по щучьему веленью

Всей царевой завладеть казной.

...Упаду ребенком на колени

Пред нехитрой этой простотой.

Чтоб однажды среди бела дня

Этой сказке на слово поверить,

Птице, травам

И лесному зверю

У людского вечного огня.

ДОБРОТА

Ларисе

Так вышло:

ехал без билета.

Был недалек Полярный круг,

вращалась весело планета...

Но контролер явился вдруг.

Метнулась темень за составом...

В снегу едва приметный след—

за полустанок,

где меж ставен

светлинки в рубленой избе.

О избы северных окраин!

В них доброта от всей Руси,

Вот впущен, вот сижу за чаем,

дорог случайный отпускник.

И мой соседствует ботинок

с бахилом грубым под столом.

И мне хозяин два с полтиной

из-под клеенки достает.

И пламенеющая пава

в патриархальнейшей тиши:

— Счастливо, парень.

И — без паник.

А как доедешь, напиши...

Я в скором ехал.

И мерцала

вдали,

и брезжила едва,

и синим снегом осыпалась —