Обыкновенный день - [3]

Так нежны их руки

И внимательны...

Статуи,

А вам понять такое —

Ливня линии,

Метелей маята,

Медленные, нежные уста,

И на сонных улицах с утра

Тополей зеленое «ура».

Статуи,

Не спится вам, не снится.

Паузой — застывшие ресницы.

Паузой — мерцающие плечи.

И грустить вам не о чем

И нечем.

И чисты вы в красоте своей,

И безгрешны в наготе своей.

Ухожу ль от споров грошевых,

Роюсь ли в искусства тайниках,

Статуи,

О ваших двойниках Думаю —

О грешных и живых.

***

Ходит женщина вдоль по скверику.

Зачарованно вслед гляжу.

С модой самою новой сверено

ее платьице-парашют.

Ее молодость так и светится,

и помадой не сожжена.

Мне о ней говорили соседи:

— Это бывшая чья-то жена.

Говорили о ней соседи:

—Приходил к ней какой-то хлюст...

— Это ль грусть? — говорю. — Разберусь.

Вам-то что, говорю, усердствовать?

Я ведь знаю —

зовут Аленкой.

Слишком долгой была зима.

Знаю — дома пеленки, пеленки,

а давно ль из пеленок сама.

И отдарком какому лиху —

челка, платьице-парашют?..

Я сегодня ее окликну.

«Как, Аленка, живешь?» — спрошу.

СТАРИК

И птиц осенний перелет,

и листьев перелет

на переплет окна

и на

моста литой пролет.

И на руках у высоты

чугунной, словно взят

ты на поруки ею,

ты

вперед спешишь, назад.

Мне не узнать начал,

начал

согбенности твоей.

(Но вот ведь — соловей зачах,

а песенка светлей).

И середины не узнать.

(Но строг и светел лик)...

Прости, старик.

Прощай, старик.

Не обессудь, старик.

Как одиночество твое,

распахнут окоем.

В нем крыл прощальных острие

И листьев лет. И в том

я понимаю, человек,

растерянность твою,

как и листвы последний сверк

за полосою вьюг.

Снуют под мостом катера.

И не спеша, не вдруг

идет природа на таран,

на следующий круг.

ХУДОЖНИК

Снегами взята в белое кольцо

трамвая остановка кольцевая.

Февраль.

И стужа на одно лицо

прохожих лица перелицевала.

В канун сосулек

и в прилет синиц —

сутулость жестов, сумеречность лиц.

Поскольку нам вслепую, по пятам

холодного движенья не отринуть...

Но в самый раз зато

начать картину

«Прилет синиц. Большие холода».

Так он размыслил, человек хороший.

А размышляя, краски разминал.

Он валенки затем и к ним калоши,

как мелочь, на ботинки разменял,

И вышел,

на тепло рукой махнув,

так, словно бы на время промакнув

угрюмый хаос, выстудивший город,

над коим, через силу колоколя,

зашлись навзрыд осин колокола.

И млечным светом серого стекла

денницы свет — и нежен, и доверчив,

едва достигнув уровня деревьев,

из обихода утра был изъят.

Но ощупью почти, как бы незряч,

он оттенял и чествовал кончину

зимы, сошедшей все ж наполовину,

так, словно проследив первопричину,

округе разрешал он этот плач.

***

Однажды все обиды выплачь,

приникнув к косяку дверному,

до капельки всем бедам выплати

и настроению дурному.

Вглядись —

он пацаном чумазым,

твой хмурый день, красив и чуток.

Вот босиком проспектом вмазал

ушастый чудик.

Везьмет тебя твой день подножкой,

чтоб не ушиблен, —

обычного грузовика подножкой

чтоб был ожизнен.

Рекою самой синей масти

притормозит он,

твой добрый день,

твой умный мастер,

твой композитор.

Он вслед тебе помашет пристально

на прощанье.

И ты поймешь, что был он присказкой

и причастьем

к тому, что так красиво выпала

река тебе, что позабыты

твои горчайшие обиды

и беды, что вчера ты выплакал.

ДРУГ

Мне сегодня звонят, звонят.

И летят голоса в зенит...

Вы, друзья, оставьте меня.

Ты, красивая, не звони.

Время движется. Вечер тих.

И единственная строка

Без обмана уходит в стих

Из потемок черновика.

Я ее отдышал: «Живи

Плотью пашен, теплом полей,

А когда не хватит любви,

Умереть по-людски сумей...»

Шел я городом. Дождик шел,

Крыш остукивал позвонки...

Все я выдумал про звонки.

Никакой строки не нашел.

Просто шел посреди светил

Городских. На исходе дня

Друг старинный, о ком забыл,

В толчее окликнул меня.

***

Мир становится осязаемым,

геометричным и сообразным —

мы взрослеем.

Но зачем же тогда

слетаются не однажды

на свет наших зеленых полуночных ламп

(или сиреневых, или голубых)

все бабочки детства, бесполезно погубленные

нами

в нашем давно-давно?

Но зачем же тогда не однажды

хочется приподнять черствый ли,

набухший ли дождями клинышек земли,

как резиновый клинышек двухцветного мяча,

понапрасну испорченного нами

в нашем давно-давно,

приподнять и посмотреть — а что там, внутри,

Или же зачем не однажды

хочется прильнуть колкой щекой

к старой коричневой яблоне,

столько раз ограбленной нами

в нашем давно-давно, —

стыдно попросить хоть одно яблочко.

...Мы идем не однажды

веселой аллеей откровений и истин

наших давно-давно.

И становятся резче

мысли задуманных нами стихов,

и прекрасней проекты задуманных зданий.

Сегодня постучался в окна моих очков

белый-белый, добрый-добрый

мотылек.

АЗИМУТ

1

В забытом,

в прошлом,

где степей страницы

листает ветер,

за черным Чехраком

лежат моих прапрадедов станицы,

землею почерненных чумаков.

Они ушли,

не зная революций,

дорогами, сожженными огнем копыт...

Мне слышится — степные песни льются.

И ночь храпит.

И каганец коптит.

И он,

которого лишь по музеям знаю,

в медвежью шкуру завернувшись глубоко,

грустит по мне.

В его зрачках тоска глухая.

В его живых зрачках

тупая боль веков.

Но прорезается

и у виска стучится

мысль,

до бунтарства жгуча, высока...

Вселенная созвездьями струится.

Скользят планеты по его щекам.

2

Николай.

Ни кола, ни двора.

Только дымное эхо костров.