Обстоятельства гибели - [92]

Осторожно! В голове как будто вспыхивает и пульсирует красным цветом предупреждающий неоновый знак.

— Мне очень жаль, если он был груб с вами и не смог помочь. — Я еще раз напоминаю себе об осторожности. — Вы понимаете, что мы не имеем права обсуждать…

— Доктор Скарпетта. — Резкие ноты пианино — словно эхо ее жесткого тона. — Я бы никогда не стала писать вам письмо. С вашего позволения, выключу. Вы, наверное, не слышали Валентину Лисицу?[60] Боже мой! Если бы только можно было слушать и слушать! Если бы только все эти ужасы не гремели в голове, словно чугунные котлы! Моя бумага, моя пишущая машинка… мой сын! О боже, боже… — Музыка умолкает. — Я не была назойлива с доктором Филдингом, не расспрашивала его об убитом. Если он сказал вам другое, то это ложь. Гнусная ложь. Но впрочем, я не удивлена.

— Вы хотели поговорить со мной, — говорю я, потому что только это и знаю наверняка, помимо ее заявлений о невиновности Джонни. Миссис Донахью, очевидно, считает, что у меня уже состоялся разговор с Филдингом, и если я буду игнорировать ее заявления или преуменьшать их значимость, то тем самым спровоцирую собеседницу на большую откровенность.

— Я звонила вам в конце прошлой недели. Потому что вы — главная, и от доктора Филдинга я ничего не добилась. Вы, конечно, понимаете мою озабоченность, а такое положение вещей по меньшей мере неприемлемо, если не преступно. Я хотела пожаловаться, и мне жаль, что вы по возвращении застали такую ситуацию. Когда вы позвонили и я поняла, что это не розыгрыш, то подумала, что дело в жалобе, которую я подала. Пока о жалобе знает наш адвокат и юрисконсульт ЦСЭ. Возможно, я ее отзову, но это будет зависеть от наших с вами договоренностей.

Договоренностей? О чем? Не знаю, но и не спрашиваю. Оказывается, миссис Донахью была в курсе, что я возвращаюсь домой, и это вполне соотносится с тем, что в аэропорту Хэнсом-Филд меня встречал водитель.

— Что в письме? Вы можете прочитать его мне? Почему нет? — снова спрашивает миссис Донахью.

— Мог ли кто-то еще из членов вашей семьи написать мне на вашей бумаге и воспользоваться вашей машинкой?

— И поставить мою подпись?

На это мне нечего ответить.

— Полагаю, то, что у вас есть, подписано якобы моей рукой, иначе у вас не было бы иных оснований считать, что это письмо принадлежит мне. Мой муж, кстати, с прошлой пятницы в Японии, по делам, хотя время и не самое подходящее. В любом случае он не мог написать такое. И не стал бы.

— Письмо написано от вашего имени, — говорю я, умалчивая о том, что оно подписано именем Эрика, и что имя получателя написано авторучкой, заправленной черными чернилами.

— Не понимаю, почему вы не хотите прочитать его мне. Я имею право знать, что там написано. Думаю, нашему адвокату все же придется иметь дело с вами. Он представляет интересы Джонни. А что касается письма, то оно — фальшивка, и все сказанное в нем — ложь. Грязный трюк кого-то из тех, кто стоит за всем этим. Мой мальчик был вполне здоров, пока не пошел туда, а потом вдруг стал мистером Хайдом[61], как ни печально так говорить о собственном ребенке. Но я должна это сказать, чтобы вы поняли, как сильно он изменился. Наркотики. Иначе и быть не может, хотя тесты дали негативный результат и наш адвокат утверждает, что Джонни никогда их не принимал. Ему виднее. Мой сын знает, что он необычный мальчик. А что еще, если не наркотики? Кто-то приобщил Джонни к какой-то дряни, это изменило его и сильно повлияло на его личность. Кто-то злонамеренно сломал ему жизнь, подставил его…

Она говорит и говорит, не останавливаясь и все больше расстраиваясь. В дверь стучат, кто-то трогает ручку, потом приоткрывается другая дверь, и я киваю Брайсу головой. Не сейчас. Он шепотом сообщает, что здесь Бентон, и спрашивает, можно ли его впустить? Я разрешаю. Брайс закрывает одну дверь, а другая тут же открывается.

Я включаю громкую связь.

Бентон притворяет за собой дверь, и я поднимаю конверт, показывая, с кем разговариваю. Он придвигает поближе стул. Миссис Донахью не умолкает, и я пишу в блокноте: «Говорит, она не писала — водитель не ее и „бентли“ тоже».

— …в этом месте. — Голос звучит так ясно, словно миссис Донахью здесь, в моем кабинете.

Бентон сидит молча и на мое сообщение не реагирует. Лицо у него бледное, усталое. Выглядит он не слишком хорошо, и от него пахнет древесным дымом.

— Я никогда там не была, потому что посетителей не допускают без крайней необходимости…

Бентон берет ручку и пишет на том же листке: «Отуол»? Слушает он невнимательно, безразлично, без всякого любопытства.

— И потом, там такие меры безопасности, как в Белом доме и даже еще строже. Я верю сыну, он так напуган и подавлен все последние месяцы. С лета уж точно.

— О чем вы говорите? — спрашиваю я и снова пишу Бентону: «Из ее дома пропала печатная машинка».

Он смотрит на листок и кивает, как будто уже знает, что старенькая машинка «оливетти» исчезла, возможно, украдена, если то, что говорит миссис Донахью, правда. Или же ему уже все известно. А если мой офис прослушивается? Люси говорила, что проверила кабинет на «жучки», а раз так, то она же, скорее всего, их и ставила. Я скольжу взглядом по стенам, как будто могу обнаружить крошечные камеры и микрофоны, скрытые в книгах, ручках или телефоне. Смешно. Если Люси что-то и поставила, то я бы об этом и не догадалась. И, что еще важнее, Филдинг тоже бы не догадался. Надеюсь, я еще увижу запись беседы с капитаном Аваллон, которую они вели с Филдингом, не догадываясь, что их записывают. Надеюсь, я раскрою их заговор, нацеленный на то, чтобы скомпрометировать меня и изгнать из ЦСЭ.