Обстоятельства гибели - [78]

Возможно, на том самом, на котором только что отъехал от офиса Бентон.

— Этот последний, он или она, выходил из машины? Полагаю, вы с ним не говорили? — Я отгибаю мягкую ткань. Мой пациент такой худой, что жир практически отсутствует, — уже в следующее мгновение ткань вновь становится кроваво-красной.

— Разглядеть было трудно, а подходить ближе и рассматривать в упор я не собиралась. И агент все еще сидел во внедорожнике, когда мы вышли, а потом поехал за нами сюда.

Она берет с хирургической тележки реберные кусачки и помогает мне открыть внутренние органы. Я вижу обширное кровоизлияние и ощущаю запах уже начавшегося разложения. Запахи, исходящие от разлагающегося человеческого тела, редко бывают приятными. Это вам не трупик птички, опоссума или даже самого крупного млекопитающего, как многие склонны полагать. В смерти мы так же отличаемся от других живых существ, как, кстати, и в жизни, и зловоние гниющей человеческой плоти я распознаю где угодно.

— Как вы хотите это сделать? Извлечем органы, а потом разберемся с металлом? — спрашивает Анна.

— Думаю, нам следует синхронизировать все, что мы делаем, дюйм за дюймом, шаг за шагом. Не уверена, что смогу распознать эти ферромагнитные инородные тела, если только не рассмотрю их через увеличительное стекло. — Я вытираю окровавленные руки полотенцем и подхожу поближе к разделенному на квадраты видеодисплею, чтобы все снимки были передо мной.

— Разброс такой же, как у пороха при огнестрельном ранении. Хотя сами металлические частицы не видны, потому что не дают сигнала.

— Верно. И пустот в начале больше, нежели в конце. Наибольшее количество у входа. — Я указываю окровавленным пальцем в экран.

— Но никаких следов на поверхности, — говорит она. — И в этом отличие от огнестрельной контактной раны.

— Здесь все совсем другое, чем при огнестрельной ране.

— Эта штуковина, чем бы она ни была, начинается, как вы можете видеть, вот здесь. — Анна указывает на входную рану в нижней части спины. — Но не на поверхности. Сразу под ней, возможно, в полудюйме от входа, что очень странно. Я пытаюсь представить, что это может быть, и не могу. Если приставить что-то к спине и выстрелить, то порох останется и на одежде, и на входной ране, но не в дюйме внутри.

— Одежду я уже видела.

— Ни ожогов, ни следов выстрела не обнаружено.

— Ничего такого, что бы присутствовало в значительном количестве, — поправляю я, потому что, если остатки пороха не видны, это еще не означает, что их там нет.

— Именно. Ничего визуально.

— Как насчет Морроу? Не думаю, что он спускался вчера вниз, пока Марино занимался телом, снимал отпечатки и собирал вещи. Вряд ли кому-то пришло в голову попросить Морроу провести презумптивный тест на нитриты на одежде, раз уж мы не думали тогда ни о следах пороха, ни о входной ране, которая может коррелироваться с разрезами на одежде.

— Чего не знаю — того не знаю. А вот ушел он рано.

— Слышала. Что ж, провести тест еще не поздно, но я буду сильно удивлена, если это окажется тем, что мы видим на сканах. Когда появится Морроу — или, быть может, Фил, — пусть проведет тест Грисса, исключительно для того, чтобы удовлетворить мое любопытство. Могу поспорить, результат будет отрицательный, но тест не деструктивен, так что ничего еще не потеряно.

Тест Грисса — простая, быстрая процедура, предполагающая использование десенсибилизированной фотобумаги, которую обрабатывают раствором сульфаниловой кислоты, дистиллированной воды и альфа-нафтола в метаноле. Когда бумагу прикладывают к исследуемому участку одежды, а затем выпаривают, остатки солей окрашиваются в оранжевый цвет.

— И конечно, проведем растровую микроскопию с ЭДС, — добавляю я. — Но в наше время искать лучше не что-то одно, а сразу несколько, поскольку свинец понемногу уходит из боеприпасов, а большинство тестов нацелены на поиски свинца, который токсичен для окружающей среды. Так что нам следует начать с тестов на сплавы цинка и алюминия плюс различные стабилизаторы и пластификаторы, которые добавляют в порох в процессе производства. Во всяком случае, у нас, в Соединенных Штатах. В боевых условиях, где отравление окружающей среды тяжелыми металлами считается прекрасной идеей, это не так распространено. Там другая задача — создать грязную бомбу, и чем грязнее, тем лучше.

— Перед нами, надеюсь, такая задача не стоит.

— Нет. Этим мы не занимаемся.

— Уж и не знаю, чему верить.

— Зато я знаю, по крайней мере, кое-что относительно некоторых вещей. Я знаю, с чем к нам возвращаются те, кого доставляют в Довер. Знаю, что в них есть, а чего нет. Знаю, что производится нами, а что — другими, например иракскими повстанцами, талибаном, иранцами. Этим, помимо всего прочего, мы здесь и занимаемся — анализируем материалы, чтобы выяснить, кто что изготавливает, кто поставляет.

— То есть, когда я слышу про снаряды или бомбы, изготовленные в Иране…

— Да, там их и производят. А здесь, в США, мы узнаем об этом от наших убитых солдат, именно такую информацию они нам и дают.

На этом мы заканчиваем нашу беседу о войне, так как у нас тут война другая, та, на которой был убит молодой парень, которому бы еще жить да жить. Он вышел в цивилизованный мир Кембриджа погулять с собакой и оказался на моем секционном столе.