Обстановочка - [16]

И опять тишина.

Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул.

Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!»

Всё черней и неверней уходит стена.

Мертвый день растворился в тумане вечернем…

Зазвонили к вечерне.

Пей до дна!

<1910>

У канала ночью

Тихо. Глухо. Пусто, пусто…

Месяц хлынул в переулок.

Стены стали густо-густо.

Мертв покой домов-шкатулок.

Черепных безглазых впадин

Черных окон – не понять.

Холод неба беспощаден,

И дневного не узнать.

Это дьявольская треба:

Стынут волны, хмурясь ввысь, —

Стенам мало плена неба,

Стены вниз, к воде сползлись.

Месяц хлынул в переулок…

Смерть берет к губам свирель.

За углом, угрюмо-гулок,

Чей-то шаг гранит панель.

<1910>

Вид из окна

Захватанные копотью и пылью,

Туманами, парами и дождем,

Громады стен с утра влекут к бессилью,

Твердя глазам: мы ничего не ждем…

Упитанные голуби в карнизах;

Забыв полет, в помете грузно спят.

В холодных стеклах, матовых и сизых,

Чужие тени холодно сквозят.

Колонны труб и скат слинявшей крыши,

Мостки для трубочиста, флюгера

И провода в мохнато-пыльной нише.

Проходят дни, утра и вечера.

Там где-то небо спит аршином выше,

А вниз сползает серый люк двора.

<1910>

Мертвые минуты

Набухли снега у веранды.

Темнеет лиловый откос.

Закутав распухшие гланды,

К стеклу прижимаю я нос.

Шперович – банкир из столицы

(И истинно русский еврей) —

С брусничною веткой в петлице

Ныряет в сугроб у дверей.

Его трехобхватная Рая

В сугроб уронила кольцо

И, жирные пальцы ломая,

К луне подымает лицо.

В душе моей страх и смятенье:

Ах, если Шперович найдет! —

Двенадцать ножей огорченья

Мне медленно в сердце войдет…

Плюется… Встает… Слава Богу!

Да здравствует правда, ура!

Шперович уходит в берлогу,

Супруга рыдает в боа.

Декабрь 1910

Кавантсари. Пансион

Пять минут

«Господин» сидел в гостиной

И едва-едва

В круговой беседе чинной

Плел какие-то слова.

Вдруг безумный бес протеста

В ухо проскользнул:

«Слушай, евнух фраз и жеста,

Слушай, бедный вечный мул!

Пять минут (возьми их с бою!)

За десятки лет

Будь при всех самим собою

От пробора до штиблет».

В сердце ад. Трепещет тело.

«Господин» поник…

Вдруг рукой оледенелой

Сбросил узкий воротник!

Положил на кресло ногу,

Плечи почесал

И внимательно и строго

Посмотрел на стихший зал.

Увидал с тоской суровой

Рыхлую жену,

Обозвал ее коровой

И, как ключ, пошел ко дну…

Близорукого соседа

Щелкнул пальцем в лоб

И прервал его беседу

Гневным словом: «Остолоп!»

Бухнул в чай с полчашки рома,

Пососал усы,

Фыркнул в нос хозяйке дома

И, вздохнув, достал часы.

«Только десять! Ну и скука…»

Потянул альбом

И запел, зевнув как щука:

«Тили-тили-тили-бом!»

Зал очнулся: шепот, крики,

Обмороки дам,

«Сумасшедший! Пьяный! Дикий!»

 – «Осторожней, – в морду дам».

Но прислуга «господину»

Завязала рот

И снесла, измяв как глину,

На пролетку у ворот…

Двадцать лет провел несчастный

Дома, как барбос,

И в предсмертный час напрасно

Задавал себе вопрос:

«Пять минут я был нормальным

За десятки лет —

О, за что же так скандально

Поступил со мною свет?!»

<1910>

Колумбово яйцо

Дворник, охапку поленьев обрушивши

с грохотом на́ пол,

Шибко и тяжко дыша, пот растирал по лицу.

Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для

кошек,

Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил.

«Этот чужой человек с неизвестной фамильей

и жизнью

Мне не отец и не сын – что ж он принес мне

дрова?

Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петре

не подумал

И не принес ему дров в дворницкий затхлый

вертеп».

Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка

для кошек,

Смутно искал он в душе старых напетых цитат:

«Дворник, мол, создан для дров, а жилец есть

объект для услуги.

Взять его в комнату жить? Дать ему галстук

и «Речь»?»

Вдруг осенило его и, гордынею кроткой сияя,

Сунул он в руку Петра новеньких двадцать монет,

Тронул ногою дрова, благодарность с достоинством

принял

И в мышеловку кусок свежего сала вложил.

<1911>

Человек в бумажном воротничке

Занимается письмоводством.

Отметка в паспорте

Позвольте представиться: Васин.

Несложен и ясен, как дрозд.

В России подобных орясин —

Как в небе полуночном звезд.

С лица я не очень приятен:

Нос толстый, усы – как порей,

Большое количество пятен

И также немало угрей…

Но если постричься, побриться

И спрыснуться майским амбре —

Любая не прочь бы влюбиться

И вместе пойти в кабаре.

К политике я равнодушен.

Кадеты, эсдеки – к чему-с?

Бухгалтеру буду послушен

И к Пасхе прибавки добьюсь.

На службе у нас лотереи…

Люблю, но, увы, не везет:

Раз выиграл баночку клею,

В другой – перебитый фагот.

Слежу иногда за культурой:

Бальмонт, например, и Дюма,

Андреев… с такой шевелюрой —

Мужчины большого ума!..

Видали меня на Литейном?

Пейзаж! Перед каждым стеклом

Торчу по часам ротозейно:

Манишечки, пряничный лом…

Тут мятный, там вяземский пряник,

Здесь выпуски «Ужас таверн»,

Там дивный фраже-подстаканник

С русалкою в стиле модерн.

Зайдешь и возьмешь полендвицы

И кетовой (четверть) икры,

Привяжешься к толстой девице,

Проводишь, предложишь дары.

Чаек. Заведешь на гитаре

Чарующий вальс «На волнах»

И глазом скользишь по Тамаре…

Невредно-с! Удастся иль швах?

Частенько уходишь без толку:

С идеями или глупа.

На Невском бобры, треуголки,

Чиновники, шубы… Толпа!

Нырнешь и потонешь бесследно.

Ах, черт, сослуживец… «Балда!»

– «Гуляешь?» – «Гуляю» – «Не вредно!»

– «Со мною?» – «С тобою». – «Айда!»

<1911>

Стилисты