Обрыв - [36]
— Cousin — серьезно, почти с испугом, сказала она.
— Да, кузина, вы сами знаете это…
— Что же мне было делать? Сказать maman, что я выйду за m-r Ельнина.
— Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Не знаю, — равнодушно сказала она, — ему отказали от дома, и я не видала его никогда.
— И вы — ничего?
— Ничего…
— Перед вами являлась лицом к лицу настоящая живая жизнь, счастье — и вы оттолкнули его от себя! из чего, для чего?
— Но, cousin, вы знаете, что я была замужем и жила этой жизнью..
— С ним? — спросил он, глядя на портрет ее мужа.
— С ним! — сказала она, глядя с кроткой лаской тоже на портрет.
— Как вы вышли замуж?
— Очень просто. Он тогда только что воротился из-за границы и бывал у нас, рассказывал, что делается в Париже, говорил о королеве, о принцессах, иногда обедал у нас и через княгиню сделал предложение.
— Ну, когда согласились и вы остались с ним в первый раз одни… что он…
— Ничего! — сказала она с улыбкой удивления.
— Но ведь… говорил же он вам, почему искал вашей руки, что его привлекло к вам… что не было никого прекраснее, блистательнее…
— И «что он никогда не кончил бы, говоря обо мне, но боится быть сентиментальным…» — добавила она.
— Потом?
— Потом сел играть в карты, а я пошла одеваться; в этот вечер он был в нашей ложе и на другой день объявлен женихом.
— В самом деле это очень просто! — заметил Райский. — Ну, потом, после свадьбы?..
— Мы уехали за границу.
— А! наконец не до света, не до родных: куда-нибудь в Италию, в Швейцарию, на Рейн, в уголок, и там сердце взяло свое…
— Нет, нет, cousin — мы поехали в Париж: мужу дали поручение, и он представил меня ко двору.
— Господи! — воскликнул Райский, — этого недоставало!
— Я была очень счастлива, — сказала Беловодова, и улыбка и взгляд говорили, что она с удовольствием глядит в прошлое. Да, cousin, когда я в первый раз приехала на бал в Тюльери и вошла в круг, где был король, королева и принцы…
— Все ахнули? — сказал Райский.
Она кивнула головой, потом вздохнула, как будто жалея, что это прекрасное прошлое невозвратимо.
— Мы принимали в Париже; потом уехали на воды; там муж устраивал праздники, балы: тогда писали в газетах.
— И вы были счастливы?
— Да, — сказала она, — счастлива: я никогда не видала недовольной мины у Paul, не слыхала…
— Нежного, задушевного слова, не видали минуты увлечения?
Она задумчиво и отрицательно покачала головой.
— Не слыхала отказа в желаниях, даже в капризах…добавила она.
— Будто у вас были и капризы?
— Да: в Вене он за полгода велел приготовить отель, мы приехали, мне не понравилось, и…
— Он нанял другой: какой нежный муж!
— Какое внимание, egard[45], — говорила она, — какое уважение в каждом слове!..
— Еще бы: ведь вы Пахотина; шутка ли?
— Да, я была счастлива, — решительно сказала она, — и уже так счастлива не буду!
— И слава богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца! Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.
— И не хочу менять этого неведения на ваше опасное ведение.
— Да, — перебил он, — и засидевшаяся канарейка, когда отворят клетку, не летит, а боязливо прячется в гнездо. Вы — тоже. Воскресните, кузина, от сна, бросьте ваших Catherine, m-me Basile[46], эти выезды — и узнайте другую жизнь. Когда запросит сердце свободы, не справляйтесь, что скажет кузина…
— А что скажет coisin — да?
— Да, тогда вспомните кузена Райского и смело подите в жизнь страстей, в незнакомую вам сторону…
— Но зачем же непременно страсти, — возражала она,разве в них счастье?..
— Зачем гроза в природе?.. Страсть — гроза жизни… О, если б испытать эту сильную грозу! — с увлечением сказал он и задумался.
— Вот видите, cousin: все прочее, кроме вас, велит бежать страстей, а вы меня хотите толкнуть, чтобы потом всю жизнь раскаиваться…
— Нет, не к раскаянию поведет вас страсть: она очистит воздух, прогонит миазмы, предрассудки и даст вам дохнуть настоящей жизнью… Вы не упадете, вы слишком чисты, светлы; порочны вы быть не можете. Страсть не исказит вас, а только поднимет высоко. Вы черпнете познания добра и зла, упьетесь счастьем и потом задумаетесь на всю жизнь, — не этой красивой, сонной задумчивостью. В вашем покое будет биться пульс, будет жить сознание счастья; вы будете прекраснее во сто раз, будете нежны, грустны, перед вами откроется глубина собственного сердца, и тогда весь мир упадет перед вами на колени, как падаю я…
Он в самом деле опускался на колени, но она сделала движение ужаса, и он остановился.
— И когда я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и не будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда. выглянете и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
