Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях - [66]

— Бесподобно! — засмеялся Шольц.

— Да, смейтесь, смейтесь! — сказал Зыков, сердито глядя на хохотавшего Шольца, на которого ему подмигивал судья.

— Да помилуйте, Александр Данилович, как же тут не смеяться? Ведь если эта жалоба не сумасшедшего, так ведь это собственноручный обвинительный приговор, — сказал Егор Дмитриевич, отдавая листок жене. — И какое тут следствие, когда он добровольно покаялся, что брал овес за какой-то благополучный исход?

— Ну вот, Егор Дмитрич, мы с вами и не юристы, и уставов ихних наизусть не знаем, однако, понимаем же суть: ну, скажите, как я могу поддержать ответственности за клевету, если по свидетельству самого прокурора…

— A как я могу свидетельствовать, если, по следствию, окажется, что крестьяне врали?

— Зачем им было врать, когда они перед лампадой, перед Александром Невским…

— В серебряной ризе, — невольно подумала Татьяна Николаевна.

— Клялись, что все правда? Разве мы их тянули за язык? Или вы тоже свернете на мой громкий голос? Люди показали перед лампадой…

— Да что вы все с вашей лампадой? — сказал Шольц.

— Как — что с лампадой? Вот и видно сейчас, что вы немец…

— Послушайте, Густав Андреевич, убеждены ли вы, что Лупинский получил овес даром? — спросила Татьяна Николаевна, желая прекратить спор.

— Убежден, что и не один овес, — решительно отвечал Шольц.

— Ну, так за что же будет отвечать Александр Данилович: ведь это похоже на то, как если бы вас обвинили в поджоге только потому, что, увидев огонь, вы первый дали бы знать о пожаре…

— Все это так, но юридическая истина очень часто расходится с фактической и, как справедливо заметил Натан Петрович, суд обставлен такими формальностями…

— Которые, — перебил Зыков, — дают возможность честного человека посадить в острог, a негодяя вознести на пьедестал… Эх, господа, господа! вздохнул он, — a еще беретесь судить! Книжники вы и фарисеи — вот вы кто! — продолжал, разгорячившийся до степени кипения, Зыков. — За книжными-то мертвыми буквами вы живых людей не видите, не видите, что сильный душит слабого, да еще требует, чтобы тот не кричал… Я благодарю моего Бога, — перекрестился Зыков, — что я только мытарь и ничего больше?

— Вот он всегда так, — сказал Шольц: — ввернет на священное писание и думает, что он прав.

— A вы свернете на закон и воображаете, что уж коли не судья, да не прокурор — так и рта не смей разинуть.

— Вот и урезоньте его! — тоном сожаления сказал Шольц. — Так по вашему вся беда значит в законе — не будь закона, так в этом уезде благоденствовали бы!..

— Да, пожалуй, что было бы не хуже, — сказал Колобов, видимо одобрявший Зыкова.

— He в законе, a в законниках, — возразил прокурору Зыков. — Меня, батюшка, не собьете. — «Закон святы, да судьи-то лихие супостаты», где-то говорится. Я ведь тоже в свое время кое-чему учился… Много забыл, конечно, a иногда в голову приходит… В тех законниках, — продолжал он с увлечением, поймав одобрительную улыбку Колобова, — что, держась обеими руками за свои 10 томов, скорее готовы упрятать в острог невинного человека, нежели отступить хоть на иоту от печатной буквы. A еще говорят: мировой судья может судить по внутреннему убеждению. Кой черт, например, у Лабиринтова внутреннее убеждение или хоть у Мосолова? Вон, намедни ваши праведные судьи, — обратился он к Натан Петровичу, — осудили какого-то мужичка на два месяца в острог за оскорбление ясновельможного пана Иосифа Липкевича из Озерков, a этого пана и оскорбить-то нельзя, потому он самим Богом с минуты зачатия оскорблен… Плут, говорят, первейший…

— За что же именно осудили? — спросила Татьяна Николаевна.

— A за то, что выразился про его панство неловко, a он, не то что ловко выражаться, он по человечески говорить не умеет, понятия не имеет, что за оскорбление такое… Его самого всю жизнь били, разоряли, всячески душили, он не оскорблялся, a тут вдруг слово какое-то выговорил, подвернулось сгоряча — тотчас под суд и в острог. Осудили, улыбаются и руки потирают: мы, мол, долг свой исполнили, зато каждое 20-е число руку протягиваем.

— Теперь я вспоминаю, — сказала Татьяна Николаевна, — Петр Дмитриевич мне про это дело рассказывал; но только я хорошенько не поняла, в чем же заключалась вина крестьянина…

— И понять нельзя, — проворчал Зыков.

— В том, — ответил Татьяне Николаевне Шольц, — что крестьянин Терентий Козел где-то в шинке или на сходке, словом в каком-то собрании, выразился…

— Разумеется, не в нашем благородном клубе, — насмешливо произнес Зыков, умышленно выговаривая слово «благородный» с ударением.

— Постойте вы! — нетерпеливо махнул ему рукой Шольц. — Где-то сказано: «что пан Липкевич план испортил», подразумевая, что он его в свою пользу изменил.

— Да это так и было: план действительно изменен, — я это знаю достоверно, сказал Колобов.

— Пан, конечно, подал жалобу, — продолжал Шольц, — и из свидетельских показаний выяснилось…

— Ничего из них не выяснилось! — воскликнул се сердцем Зыков, — ведь я был на съезде, чуть всех не выругал… Сижу я это у них в суде, смотрю на этих праведников и думаю: Господи ты Боже мой! отпусти им: не ведят бо, что творят! Вот Мосолов и добрый человек, табаку мне от Эгизы из Киева привез, a не могу не сказать: сидит и, как видно, ничего не понимает, только глазами хлопает… Смотрю на мужика, на Терентия Козла (уж именно козел отпущения!), кафтанишко худой, еле на плечах держится, зипун, колтун, лицо какое-то съежившееся, и сам-то он съёжился, a перед ним этот суд скорый и милостивый… Скор-то он, скор, a уж милостив ли? Одному Богу известно. — Ты, — спрашивает Лабиринтов у мужика, — слово это произнес? — Произнес, господин судебный, — отвечает Козел, испуганно озираясь по сторонам, в роде, как знаете, попадется в мышеловку мышь и не знает, куда выскочить… «В виду сознания обвиняемого и в силу такой-то статьи, — говорит господин судебный, потирая руки с удовольствием охотника, поймавшего дичь, постановляется и т. д.» Ну, тотчас постановление — и в темницу…