Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях - [14]

Так кончилась попытка крестьян освободиться законным путем из-под власти старшины; но дело этим еще не кончилось. Кулаку было мало его настоящего торжества: он захотел обеспечить себя на будущее время от всяких враждебных заявлений. Произведя, при помощи писаря, негласное дознание, подкупив шинкаря каким-то лестным обещанием, всесильный старшина очень скоро добрался до Гаврика Щелкунова, которому пришлось поплатиться своими боками за дерзкую попытку внести свой устав в чужой монастырь. С разрешения посредника, старшина нарядил крестьянский суд, результатом которого был следующий приговор: «наказав Гаврика Тимофеева розгами, за ложное толкование „Положения“, выселить из Волчьей волости навсегда». Чрезвычайно удивленные своим собственным решением крестьяне узнали, что приговор совершенно законен, ибо скреплен теми самыми печатями сельских старост, которые для предосторожности и на всякий случай, хранились у Кулака под замком. С остальными крестьянами поступили несколько милостивее: постегав маленько для примера, их продержали на хлебе и воде семь дней в холодной и затем выпустили на свободу. Беспокойный элемент был таким образом устранен, и все пошло по старому в этом темном царстве невежества и произвола. Уходя со своими пожитками, оскорбленный и негодующий Гаврик Щелкунов сказал, что он дойдет хоть до Царя, обозвал всех дураками, плюнул и в заключение послал всех к черту. Что же касается до Макара, то он не дождался сомнительного правосудия мирового съезда, «ибо сего числа представился в вечность» как доносил старшина посреднику со слов писаря.

X

Петру Ивановичу Лупицкому повезло: он быстро пошел в гору и, вскоре после истории в Волчьей волости, когда избрание на должность предводителей дворянства было заменено назначением их, Петр Иванович попал в предводители уездного дворянства, сделавшись в то же время председателем съезда мировых посредников. Эти два одновременные повышения чрезвычайно подняли его в собственных глазах. Перед этим он лихорадочно работал: он вдруг пропадал на несколько дней, и в городе проходил слух, что он ездил в губернию и играл в ералаш с самим Степаном Петровичем. Степан Петрович был фат, многие выражались о нем еще резче, но он знал все привычки и слабости его превосходительства Михаила Дмитриевича, и поиграть с Степаном Петровичем в ералаш было все равно, что получить награду; проиграть ему было еще выгоднее.

Назначенный после губернского ералаша предводителем дворянства, Петр Иванович, тотчас же переменил все аллюры: вместо кухарки-бабы взял повара, повесил в гостиной новые драпри, выписал жене рояль и детям бонну. Он даже собирался выписать бильярд, находя игру на бильярде весьма полезной в гигиеническом отношении, но почему-то отложил, решив предоставить заботу о своем здоровье местному клубу. Он в это время был блаженнейшим из смертных. Честолюбивый лишь в определенных границах, Петр Иванович не желал пока ничего большего: сделавшись первым лицом в уезде, он, вместе с правом именоваться «паном маршалком», добился привилегии дворянского мундира, что для него, человека маленького и незаметного, с отсутствием видных предков, было чрезвычайно поощрительно. Он в это время был ужасно, занят собой, своим домом, положением, всем антуражем своей особы; он считал себя центром того крошечного мира, где первенствовал. Когда он надевал фрак и делал визиты, все его знакомые должны были радоваться и считать себя счастливыми; когда он, в припадке головной боли, закутывался в ваточный халат и надевал на голову женин платок, бегая из угла в угол, все, хотя бы и не видели его в этом наряде, должны были печалиться и соболезновать. Когда наступал какой-нибудь торжественный день, он облекался в мундир, привешивал шпагу, которую евреи величали «шаблей», украшал свою грудь орденами и, стоя с серьезным лицом перед зеркалом, приказывал подавать лошадей, чтобы в черниговской коляске (которую уже дня за два начинали чистить и растирать маслом, как будто она страдала ревматизмом) парадно подъехать к церкви, отстоявшей в нескольких шагах от его квартирки. Жена надевала парадное платье и распускала такой шлейф, который возбуждал зависть судейши, «секретарши» и очень многих дам. «Пани маршалкова» была чистосердечно убеждена, что будь её шлейф короче, платье не так пышно, приди она в церковь пешком или не посети обедни вовсе — торжество не было бы торжеством, и праздник утратил бы для города свой величавый характер. Шлейф и банты были такими же регалиями жены, как шпага и ордена — регалиями мужа. Всякая парадная выставка вполне соответствовала всем побуждениям Петра Ивановича, и в эти минуты он чувствовал себя таким счастливым, что готов был подать милостыню каждому нищему, хотя и слыхал, что это противоречит ученым теориям политической экономии. Он был счастлив, — и какими далекими казались ему те дни, когда он, с пустым карманом и пустым чемоданом, ехал сюда в еврейской буде, на хромых лошадях, мечтая о карьере и наживе. Теперь у него были черниговская коляска (которую он, впрочем, выдавал за варшавскую), шредеровский рояль, в казенном сундуке, за печатью, хранилась небольшая сумма — ядро будущего оборотного капитала, a впереди, в более или менее близкой перспективе, виднелись леса, луга, поля, барыши, доходы, и все это, как в волшебном фонаре, заключалось в одном магическом слове: опека. Опека — это был рог изобилия, золотое руно Колхиды, тем более ценное, что оно не требовало никаких хлопот и всегда было под рукою. Операции по опеке не были сопряжены ни с каким риском. Всеми делами заправлял предводитель, «пан маршалок», a опекунами назначались такие разночинцы, с которых и взять было бы нечего, Имения громадные, владельцы Бог вест какие и Бог весть где. Леса, например, этот клад, который на западе берегут, как зеницу ока — уничтожаются в уезде самым варварским образом. Знаете ли, какие там леса? Лоси, медведи в них, как у себя дома — стало быть, не березняк какой нибудь. И вот такой-то лес в опеке. Чего тут нельзя сделать? Известно-ли, например, читателю, что такое бурелом? Нет, не знаете? A это бесподобная в своем роде вещь. Составляется по всей форме акт с дознанием, удостоверением, печатями и прочими законными аксессуарами, составляется акт, что на протяжении 70-ти кв. верст буря поломала мачтовый лес, т. е. как бы ножом срезала… Что же против стихийных сил поделаешь? Налетело нечто в роде шквала, положило, как говорится, в лоск и, сделав свое дело, мгновенно стихнуло. Леса из опекунских имений как не бывало, дознание приложено к делам по опеке — a уж каков иногда результат всего этого — и сами можете догадаться. В отношении клепки поступают и того проще: дается, например, евреям разрешение вывозить клепку из такого места, где, с позволения сказать, кроме можжевельника и брусника ничего не растет, но так как это собственная земля «пана маршалка», купленная им для ценза за сотню рублей, то на ней может произрастает не только необходимый для клепки дуб, но все, что угодно. Вы, конечно, понимаете, что клепка вывозится из тех лесов, где в случае надобности прогуливается бурелом.