Обручев - [96]

Возле этих разрезов — две могилы и каменная плита с изображениями. Две человеческие головы грубого рисунка, тонкий силуэт человека и каменные козлы на бегу с подогнутыми передними ногами и в покое с гордо поднятой головой. Рисунки сопровождались надписями, несколько напоминающими китайские иероглифы. Вероятно, поэтому старые выработки звали здесь китайскими, хотя китайцы в этих местах никогда не обитали.

Древние изображения оленей, козлов и коней видел Обручев и на скалах горы Калмык-Тологой.

Переезжая с рудника на рудник, а после окончания экспертизы делая экскурсии по горам, Владимир Афанасьевич решил, что Калбинский хребет по существу — комплекс кряжей горных групп и плато. Иногда они связаны между собой, иногда разделены долинами. На востоке горы круче, вершины заостренней, долины глубже, здесь больше ущелий, обрывов, скал. На западе рельеф мягче, сглаженней. При сильных движениях земной коры образованные в конце палеозоя горы были уничтожены, а затем снова возникли в третичном периоде уже благодаря иным движениям — дизъюнктивным, то есть перемещениям по разломам. По-видимому, на правом берегу Иртыша — на Алтае эти разломы и перемещения были более резкими, на левом затихали. Поэтому Калбинский хребет лишен характерных признаков молодых складчатых гор, которые обычно тянутся параллельно друг

Другу в виде цепей, разделенных продольными долинами.

И здесь в южной части хребта Владимир Афанасьевич видел обилие лёсса. На самом хребте его было немного, а в предгорьях высокие обрывы показывали сплошной неслоистый лёсс. Очевидно, он был принесен из песков Коттон-Карагай. С этой «керчи», что по-казахски значит «плохая земля», ветер гонит пески, и они отлагаются вдоль Иртыша, а пыль лети г дальше, к южному подножью Калбинского хребта. Горы преграждают свободный путь ветрам, и лёсс оседает здесь.

Эта поездка снова направила мысль Обручева к образованию складчатых дуг, о которых он когда- то переписывался, а потом говорил с Зюссом. Горный Алтай, как считал Зюсс, был «молодым теменем Азии», и его складчатые дуги «алтаиды» распространились по Азии и Европе. Все это интересно уточнить.

Но время наступало такое, что о поездках нечего было и думать и научная работа не могла идти спокойно.

Тяжелую руку реакции чувствовали все. Сильно уменьшился заработок рабочих. В Сибири стало еще больше, чем прежде, английских и американских фирм. Западные предприниматели захватывали понемногу сибирское маслоделие, лесной промысел, золотые прииски... «Золотым дном» — Сибирью — иностранный капитал давно интересовался, а теперь при попустительстве русских министров все сильнее прибирал к рукам богатства страны. Рабочим иностранных фирм жилось очень тяжело.

Высшая школа была в руках черносотенного министра Кассо.

Томский университет просил об открытии новых факультетов. Попечитель учебного округа Лаврентьев отказался поддержать это ходатайство. Когда же оно все-таки дошло до верховных властей, на него ответили отказом из-за «финансовых затруднений» страны.

Высшие женские курсы, открытые в Томске и называемые «женским университетом», работали вопреки воле начальства, и девушкам, кончавшим курсы, было очень нелегко получить работу.

Строгости по отношению к студенчеству росли. Высшую школу, как писали томские студенты в своей листовке, хотели превратить в отделение департамента полиции.

Многих известных профессоров — любимцев молодежи — отстраняли от преподавания. Из Московского университета Кассо уволил ректора, его помощника и проректора — профессоров Мануйлова, Мензбира и Минакова. В знак протеста сто двадцать пять профессоров и доцентов, в их числе Тимирязев и Лебедев, заявили о своем уходе. Снова начались студенческие забастовки, аресты, высылки.

И в квартире Обручевых однажды после полуночи раздался громкий звонок. Обыск...

Пришли к сыну Владимиру. Долго рылись в его бумагах. Ничего не нашли. Но Владимир — секретарь студенческого забастовочного комитета. Ему предписали выехать «за пределы города Томска».

— Какой произвол! — возмущался Владимир Афанасьевич. — Знаешь что, поезжай-ка в пределы города Москвы, к Сереже, будешь учиться там.

Въезд в Москву и Киев Владимиру был тоже запрещен. Однако он все же уехал к брату, только жил некоторое время без прописки.

В Томском технологическом институте была сходка. Полиция окружила здание и переписала всех выходивших. Триста семьдесят студентов исключили. Этого Обручев не мог стерпеть. Он горячо протестовал в совете института, обращался к томскому депутату Государственной думы, где только мог, хлопотал за опальную молодежь.

Один из лучших учеников Обручева — Борис Велин, уже однажды исключенный из Технологического института и через несколько лет благодаря хлопотам Обручева принятый вновь, сумел на этот раз спастись. Он с группой товарищей ушел со сходки через служебный ход. Увидев его невредимым, Владимир Афанасьевич обрадовался. Во что бы то ни стало ему хотелось помочь будущему талантливому геологу. Велину необходимо закончить высшее образование.

Как-то, застав Велина одного в аудитории, Обручев сказал ему:

— Вы вот что... До окончания курса осталось недолго. Поберегите себя хоть сейчас.