Обрученные - [69]

Кай протягивает руку к листку.

— Подожди, — говорю я, — давай не будем его всё зарывать. — Я протягиваю руку за листком, и он отдает его мне, разгладив на моей ладони. Это не длинная поэма — оно маленькое, одна строфа. Начинаю осторожно тянуть и отрываю строку о птицах:

«Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы...»

Я рву эту полоску бумаги с буквами до тех пор, пока она не распадается на тонкие и легкие клочки. Тогда я пускаю их по ветру, и какое-то время они свободно летят. Они слишком малы, чтобы уследить за всеми, но одна мягко опускается на ветку около меня. Может быть, какая-нибудь птица использует ее для постройки гнезда, спрячет где-нибудь на себе, как я прятала другое стихотворение Томаса.

Да, теперь мы знаем этого поэта, думаю я, пока мы с Каем закапываем оставшийся текст. Мы знаем его через его слова. И когда-нибудь мне придется поделиться стихами. Я это знаю.

И когда-нибудь мне придется рассказать Ксандеру о том, что происходит здесь, на холме.

Но не сейчас. Раньше я сожгла стихи, чтобы избежать опасности. Теперь я не могу этого сделать. Поэзия — рядом с нами в моменты наших встреч. Она охраняет эти встречи. Она защищает нас. Всех нас.

— Расскажи мне о своем Банкете обручения, просит Кай в другой раз.

Он хочет, чтобы я рассказала ему о Ксандере?

— Не о Ксандере, — уточняет он, читая мои мысли с улыбкой, которую я так люблю. Даже теперь, когда он улыбается гораздо чаще, я без ума от его улыбки. Иногда, когда он улыбается, я протягиваю руку и дотрагиваюсь до его губ. Я и сейчас это делаю, чувствуя, как они двигаются, пока он произносит: — О тебе.

— Я нервничала, волновалась... — Я замолкаю.

— О чем ты думала?

Я хотела бы сказать, что я думала о нем, но я уже солгала ему и больше лгать не хочу. Впрочем, о Ксандере я тогда тоже не думала.

— Я думала об ангелах, — говорю я.

— Об ангелах?

— Знаешь, из старых историй. Как они летают в небесах.

— Думаешь, кто-нибудь еще верит в них? — спрашивает он.

— Не знаю. Нет. А ты веришь?

— Я верю в тебя, — говорит он тихо и почти благоговейно. — В тебя я верю больше, чем во что бы то ни было в моей жизни.

Мы быстро движемся сквозь деревья. Я скорм чувствую, чем вижу, что мы близко от вершины холма. Скоро наша работа здесь будет сделана, и это время закончится. Нижняя часть холма почти освоена. Тропинка утрамбована, все препятствия маркированы. Мы уже знаем, где идем, по крайней мере, в начале пути. Но еще осталась неисследованная территория, и ее надо пройти. Нас еще ждут открытия. И за это я благодарна, так благодарна, что готова поверить в ангелов и выражать свою благодарность кому или чему угодно.

— Расскажи еще, — просит Кай.

— Я была в зеленом платье.

— В зеленом... — повторяет он, взглянув на меня. — Я никогда не видел тебя в зеленом.

— Ты никогда не видел меня ни в чем, кроме коричневого и черного, — замечаю я. — Коричневая форма. Черный купальный костюм. — Я краснею.

— Беру обратно свои слова, — говорит он позже, услышав свисток инструктора. — Я видел тебя в зеленом. И вижу каждый день, здесь, среди деревьев.

На следующий день я спрашиваю его:

— Скажи, почему ты плакал тогда в кино?

— Ты видела?

Я киваю.

— Я не мог удержаться. — Его взгляд становится отрешенным, мрачным. — Я не знал, что у них есть такие съемки. Это могла быть и моя деревня. Определенно, это снято в одной из Отдаленных провинций.

— Подожди, — я думаю о людях, о темных бегущих тенях, — ты говоришь, это были...

— Реальные люди, — заключает он. — Да. Это были не актеры. Это не постановка. Так было во всех Отдаленных провинциях, Кассия. После моего отъезда это случалось все чаще и чаще.

О нет.

Скоро раздастся свисток, я уже знаю. И он тоже знает это. Но я подхожу к нему и обнимаю его, здесь, в лесу, где деревья служат нам ширмой, а птичий гомон покрывает наши голоса. Весь холм — соучастник нашего «преступления».

Я отступаю первая, потому что хочу кое-что написать перед тем, как наше время закончится. Я уже тренировалась в воздухе и теперь хочу написать это на земле.

— Закрой глаза, — прошу я Кая, наклоняюсь и слышу его дыхание за своей спиной. — Вот, — говорю я и открываю ему то, что я написала.

«Я люблю тебя».

Я смущаюсь, как девочка, которая впервые напечатала эти слова на скрайбе и дала их прочесть мальчику из своего класса в начальной школе. Мои буквы неуклюжие и неровные, а не плавные, как у Кая.

Почему некоторые слова легче написать, чем произнести?

Я чувствую свои безрассудство и уязвимость, когда я стою здесь, в лесу, с этими словами, которые не могу взять обратно. Первые написанные мною слова после наших имен. Это еще не стихи, но, я думаю, дедушка меня бы понял.

Кай читает, смотрит на меня. И в первый раз после того фильма я вижу в его глазах слезы.

— Тебе не надо писать мне ответ, — говорю я смущенно. — Я просто хотела, чтобы ты знал.

— Я и не хочу писать ответ, — произносит он. И затем он говорит это прямо здесь, на холме, и из всех слов, которые я когда-либо слышала, хранила и лелеяла, эти важнее всех остальных, и я их никогда не забуду. — Я люблю тебя.

Молния. Зигзагообразная. Ослепительно-белая. С неба на землю. И нет пути назад.