Обручённая - [54]

Гордая своим знатным норманнским происхождением и искренне принимавшая к сердцу судьбу своей племянницы, аббатиса пренебрегла всем этим. Почтенную особу можно было видеть в необычной суете, то она приказывала садовнику убрать трапезную цветами, то обсуждала с сестрами, ведавшими монастырской кладовой и кухней, все подробности великолепного угощения, хотя и перемежала свои распоряжения относительно этих мирских дел восклицаниями об их суетности и тщете. Озабоченно оглядев все эти приготовления, она возводила глаза к небу и вздыхала о мирской суете, которой ей приходится уделять столько забот. Иногда можно было видеть, как она совещалась с отцом Альдровандом о религиозном и светском обряде, сопровождающем столь важное для семьи событие.

Впрочем, монастырские правила, хотя и смягченные на время, не совсем были отменены. Внешний двор обители действительно открыли для особ мужского пола; однако молодых монахинь и послушниц отослали в дальние помещения обширного здания, под надзор угрюмой старой монахини, в монастырском уставе именуемой Мать послушниц, чтобы зрение их не осквернялось видом развевающихся султанов и плащей. На свободе оставлены были лишь немногие, по положению почти равные аббатисе; но это уж был, как выражаются продавцы, товар, которому ничего не сделается, а потому его можно оставлять на прилавке без присмотра. Эти престарелые особы, скрывавшие под показным безразличием живое любопытство относительно имен гостей, их убранства и знаков отличия, старались удовлетворить это любопытство окольными путями и не выдавать прямыми вопросами своего интереса к мирской суете.

Монастырские ворота охранялись отрядом копьеносцев коннетабля; в святые пределы допускали лишь тех немногих, кто был приглашен на торжество, а также главных из сопровождавших их слуг. Первых вводили в празднично убранные внутренние помещения, вторые, хотя и оставались во внешнем дворе, получали щедрое угощение, а также любимое простолюдинами развлечение — рассматривать и обсуждать господ, проходивших внутрь здания.

Среди слуг, предававшихся этому занятию, находился и старый егерь Рауль со своей веселой супругой. На нем был отличный новый кафтан зеленого бархата, она красовалась в кокетливом желтом шелковом платье, отделанном беличьим мехом. В самых ожесточенных войнах случаются иногда перемирия; самая лютая непогода сменяется тихими и теплыми днями; так было и на супружеском горизонте этой любезной четы, обычно облачном, но сейчас на короткое время прояснившемся. Их праздничная одежда, предстоящее веселое зрелище, а также, возможно, кубок мускатного вина, осушенный Раулем, и чаша глинтвейна, выпитая его женой, сделали их более обычного приятными друг другу; хорошее угощение в таких случаях подобно смазочному маслу для заржавевшего замка, заставляющему легко и плавно двигаться частям его механизма, которые без этого не работают или скрипом и скрежетом выражают нежелание действовать в согласии друг с другом. Супруги нашли себе удобное местечко в какой-то нише, на три или четыре ступеньки поднятой над землей и вмещавшей небольшую каменную скамью; оттуда их любопытным глазам был отлично виден каждый из гостей, входивших во двор.

В их кратковременном единении Рауль со своим угрюмым лицом был воплощением Января, сурового отца года; а Джиллиан, хотя и оставила позади нежное цветение Мая, жарким взором темных глаз и алым румянцем округлых щек могла представлять веселый плодоносный Август. Кумушка Джиллиан любила похвалиться, что может, если захочет, завлечь веселой болтовней кого угодно — от Раймонда Беренжера до конюха Робина; подобно хорошей хозяйке, которая, чтобы не утратить сноровки, иной раз стряпает изысканные блюда даже для собственного супруга, Джиллиан решила упражняться в искусстве очаровывать, не гнушаясь и старым Раулем; и своими веселыми остротами сумела победить не только его желчный и цинический взгляд на все человечество, но также особую его склонность раздражаться против супруги. Ее шутки, более или менее удачные, и кокетливость, с какою она их преподносила, так подействовали на старого лесного Тимона, что он только поводил своим хмурым носом, скалил немногие уцелевшие зубы, точно пес, готовый укусить, разражался лающим смехом, опять-таки напоминавшим его собственных собак, и внезапно обрывал его, словно вспомнив, что это ему не к лицу; однако, прежде чем вернуться к своей обычной мрачной серьезности, он бросил на Джиллиан взгляд, при котором он, со своей выступающей вперед челюстью, узкими глазами и крючковатым носом, сделался очень похож на одну из причудливых рож, какими украшены грифы старинных контрабасов.

— Ну что, разве не лучше вот так, как сейчас, чем потчевать любящую жену собачьей плеткой? — спросил Август у Января.

— Конечно, лучше, — ответил Январь, и в голосе его снова повеяло холодом. — Поэтому лучше не проделывать сучьих штучек, за которые пускают в ход плетку.

— Ишь! — произнесла Джиллиан, своим тоном выражая явное желание поспорить с этим мнением, но тут же меняя этот тон на нежный. — Ах, Рауль! — сказала она. — Помнишь, как ты однажды избил меня всего лишь за то, что покойный господин, Царство ему Небесное, принял пунцовый шнур на моем корсаже за цветок пион?