Обручённая - [47]

— Нет, Роза, нет! — воскликнула Эвелина. — Ты не знаешь и не догадываешься о том, что она заставила меня претерпеть, отдав во власть колдовства и нечистой силы. Ты ведь сама говорила, и была права, что саксы остались наполовину язычниками. Нет в них христианского милосердия.

— Тогда, — сказала Роза, — я говорила так, чтобы уберечь вас от опасности; сейчас опасность миновала, и я, может быть, сужу иначе.

— Не защищай их, Роза, — гневно сказала Эвелина. — Никогда еще невинную жертву не отдавали на алтарь сатаны с таким бессердечием, как сделала это моя родственница. Меня, сироту, лишенную отцовской защиты. Я ненавижу ее жестокость, ненавижу ее дом, ненавижу самую мысль обо всем, что здесь со мною случилось. Обо всем, Роза, кроме твоей беспримерной верности, бесстрашия и привязанности ко мне. Ступай, вели седлать коней. Я хочу уехать немедля. Не стану даже переодеваться, — добавила она, отстраняя помощь, о которой недавно просила. — Я уеду без церемоний, не прощаясь.

В лихорадочной торопливости своей госпожи Роза с тревогой увидела все то же болезненное возбуждение, которое перед тем искало выхода в слезах и судорогах. Поняв в то же время, что возражать бесполезно, она распорядилась, чтобы слуги собрались, седлали коней и готовились к отъезду. Она надеялась, что, когда ее госпожа окажется подальше от места, где испытала столь сильное потрясение, спокойствие мало-помалу к ней вернется.

Джиллиан занялась укладкой одежды своей госпожи, а остальные слуги — приготовлениями к немедленному отъезду; но тут, предшествуемая управителем, опираясь на верную Бервину, сопровождаемая еще двумя или тремя главными слугами, с выражением недовольства на морщинистом, но величавом лице, в покой вошла леди Эрменгарда.

В это время Эвелина с пылающими щеками что-то укладывала, и руки у нее дрожали. Но, к большому удивлению Розы, она овладела собой, подавила все внешние признаки волнения и выступила навстречу своей родственнице, не менее той невозмутимая и надменная.

— Я пришла пожелать тебе доброго утра, племянница, — сказала Эрменгарда менее высокомерно, чем намеревалась, настолько вид Эвелины внушал уважение. — Вижу, что тебе угодно было сменить покой, отведенный тебе согласно древнему обычаю, и ночевать в помещении для служанок.

— Вас это удивляет, миледи? — спросила Эвелина. — Или вы, быть может, разочарованы, не найдя меня мертвой в покое, который так гостеприимно и заботливо мне отвели?

— Значит, сон твой был потревожен? — спросила Эрменгарда, пристально глядя на леди Эвелину.

— Раз я не жалуюсь, миледи, это, видимо, имеет мало значения. Что было, то прошло, и я не намерена утруждать вас рассказами.

— О, Окровавленный Перст не любит тех, в ком течет чужая кровь, — с торжеством проговорила Эрменгарда.

— При жизни у нее было еще меньше причин любить саксов, — сказала Эвелина, — если не лжет предание о ней. Как я подозреваю, ваш дом посещают не души тех, кто здесь страдал при жизни, а злые духи; говорят, что потомки Хенгиста и Хорсы еще поклоняются им втайне.

— Ты изволишь шутить, — презрительно ответила старая женщина, — а если говоришь серьезно, то говоришь невпопад. В доме, который благословили святой Дунстан и святой король Эдуард Исповедник, не место злым духам.

— В Болдрингеме, — сказала Эвелина, — не место тем, кто боится этих духов, а значит и мне; я смиренно в этом сознаюсь. Оставляю его на попечение святого Дунстана.

— Надеюсь, что все же не прежде, чем разделишь нашу утреннюю трапезу? — сказала владелица Болдрингема. — Не нанесешь же ты такое оскорбление моим сединам и нашему родству!

— Прошу прощения, миледи, — ответила Эвелина, — кто ночью испытал ваше гостеприимство, тому утром не до трапезы. Роза! Наши лентяи уже во дворе или еще в постелях и отсыпаются после ночных треволнений?

Роза объявила, что вся свита уже на конях и ожидает во дворе. Когда Эвелина, низко поклонившись, направилась без дальнейших церемоний к дверям, Эрменгарда встала перед ней и преградила ей дорогу, устремив на нее угрожающий взгляд. Казалось, что в душе ее кипело больше ярости, чем способны были выразить бескровные и застывшие старческие черты. Она даже подняла свой посох из черного дерева, как бы намереваясь ударить. Однако, внезапно передумав, она пропустила Эвелину, и та молча прошла мимо нее. Спускаясь по лестнице, ведшей к воротам, Эвелина слышала у себя за спиной, как тетка, подобно древней оскорбленной сивилле, пророчила ей беду и гибель за ее дерзость и самонадеянность.

— Гордость, — восклицала она, — предшествует погибели, а надменность — падению. Кто презрел дом своих предков, будет раздавлен камнями с его стен! Кто насмеялся над сединами родственницы, не доживет до собственных седин! Кто обвенчается с человеком, всюду несущим войну, не окончит свои дни мирно!

Торопясь уйти от этих и других подобных зловещих прорицаний, Эвелина выбежала из дома и торопливо, точно беглянка, вскочила на своего коня; сопровождаемая слугами, которым передалась ее тревога, хотя они и не знали ее причины, она въехала в лес; дорогу им указывал старый Рауль, хорошо знавший местность.