Обручённая - [26]

О ночь, предвестница всех бед,

О ночь! — она в слезах сказала, —

Но мне еще страшней рассвет!

Сэр Гилберт Эллиот.

Усталость, которая свалила с ног Флэммока и монаха, не ощущалась обеими девушками, ибо сильнее усталости была тревога; они то вглядывались в едва различимую даль, то поднимали взор к светившим над ними звездам, точно желая прочесть по ним, что сулит завтрашний день. Это было меланхолическое зрелище. Деревья и поле, холм и равнина едва виднелись в неверном свете; вдали их глаза с трудом различали одно или два места, где река, почти всюду скрытая деревьями и высокими берегами, открывалась звездам и бледному полумесяцу. Все было тихо, не считая журчания вод; лишь изредка доносились из полночной тишины отдаленные звуки арфы, означавшие, что кто-нибудь из валлийцев все еще предается любимому развлечению. Из этой дали звуки арфы казались голосом незримого духа; они звучали для Эвелины с неумолимой враждебностью, пророча войну и бедствия, плен и смерть. Другими звуками, нарушавшими тишину, были шаги часовых или стенания сов, которые как бы оплакивали гибель башен, где они издавна гнездились.

Но и само окружающее спокойствие тяжким бременем ложилось на несчастную Эвелину; сильнее, чем шум и кровавое смятение прошедшего дня, оно заставляло ее ощущать нынешнее бедствие и бояться грядущих ужасов. Она то вставала, то садилась, то ходила вдоль башенной площадки, то замирала, неподвижная как статуя, словно пыталась отвлечься от наполнявших ее печали и тревоги.

Наконец, взглянув на монаха и на фламандца, крепко спавших под сенью зубчатой стены, она прервала молчание:

— Мужчинам легче, милая Роза, — сказала она. — От тревожных мыслей они находят забвение в усиленном труде или в крепком сне, который за ним следует. Их могут ранить или убить; но нам, женщинам, достаются душевные муки, более тяжкие, чем телесные страдания. Терзаемые нынешними бедами и ужасом перед бедами грядущими, мы при жизни словно умираем смертью более мучительной, чем та, которая разом прекращает все страдания.

— Не предавайтесь унынию, благородная госпожа, — успокаивала ее Роза. — Будьте такой, как вчера, когда вы ухаживали за ранеными, за немощными старцами, заботились обо всех, кроме себя, и даже подвергали свою драгоценную жизнь опасности под градом валлийских стрел, если это могло вселить мужество в других; а я в то время — какой стыд! — могла только дрожать, плакать и изо всех сил удерживаться, чтобы не кричать так же дико, как валлийцы, и не стонать, как наши друзья, раненные их стрелами.

— Увы, Роза! — отвечала ее госпожа. — Тебе можно предаваться страху и отчаянию, у тебя есть отец, чтобы защищать тебя и сражаться за тебя. А мой добрый и благородный отец лежит мертвый на поле битвы, и мне остается только поступать достойно его памяти. И только сейчас, вот в эти минуты, я имею право вспоминать и оплакивать его.

Говоря это и не имея больше сил сдерживать дочернюю скорбь, она опустилась на каменную скамью, шедшую вдоль зубчатого парапета, и зарыдала, повторяя:

— Его нет, его больше нет на свете!

Бессознательно сжимая в руке оружие и опираясь о него головой, она впер вые за все время плакала, проливая обильные слезы, так горько, что Роза испугалась, не разорвется ли у бедняжки сердце. Любовь и сочувствие подсказали Розе лучший способ утешать Эвелину. Не пытаясь остановить поток слез, она села возле плачущей и, взяв ее бессильно свисавшую руку, стала прижимать ее к своим губам и к груди. То покрывая эту руку поцелуями, то орошая слезами, она выражала свою горячую и смиренную преданность. Чтобы произнести слова утешения, ждала более спокойной минуты; ждала в такой тишине и молчании, что под бледным светом луны эти две прекрасные девушки казались скорее изваяниями, созданными неким великим скульптором, чем существами, чьи сердца еще бились, а глаза способны были проливать слезы. Невдалеке от них, простертые на каменных ступенях, фламандец в блестящих латах и отец Альдрованд в своей темной одежде могли быть приняты за тела тех, кого оплакивали эти прекрасные статуи.

Прошло немало времени, прежде чем печаль Эвелины немного утихла. Судорожные рыдания сменились глубокими, долгими вздохами, а слезы лились все тише. Ее любящая наперсница, пользуясь этим затишьем, попробовала взять из рук своей госпожи копье.

— Дайте мне, милая госпожа, — попросила она, — побыть немного часовым вместо вас. Уж я, наверное, в случае опасности сумею крикнуть громче.

Говоря так, она осмелилась обнять Эвелину и поцеловать ее. Единственным ответом ей была молчаливая ласка, благодарившая девушку за старания утешить. Так оставались они некоторое время — Эвелина, подобная стройному тополю, и Роза, прильнувшая к своей госпоже, точно обвившаяся вокруг него повилика.

Но вдруг Роза почувствовала, что юная госпожа вздрогнула в ее объятиях. Крепко сжав ей руку, Эвелина прошептала:

— Слышишь?

— Я слышу только уханье совы, — робко ответила Роза.

— А мне слышатся отдаленные звуки, — сказала Эвелина. — Чу! Вот они снова! Посмотри со стены, Роза, а я разбужу священника и твоего отца.

— Милая госпожа, — проговорила Роза. — Я не смею. Что за звуки, которые слышны лишь одним ушам? Вас обманывает журчанье воды в реке.