Обретешь в бою - [3]

Вспыльчивый начальник Гребенщиков. Пришел в цех в скверном настроении — значит, хорошего не жди. А если уж ему здесь испортят настроение, — о, тогда он воздаст с лихвой! В такие минуты люди стараются на глаза ему не попадаться. И не пробуй возражать. Да и вообще возражать ему не рекомендуется. Виноват не виноват — соглашайся. Покорного накажет — простит, а вздорному еще добавит.

Вот и сегодня настроение у Гребенщикова испортилось, хорошо еще только к концу дня, — на пятой печи задерживалась плавка. Вел ее сталевар Степан Пискарев, человек тщедушный, слабенький, не умеющий постоять за себя. К тому же пора бы появиться в цехе Рудаеву. Гребенщиков никогда не уезжал домой, не дождавшись заместителя, — свято придерживался правила: до часу ночи цех без старших руководителей не оставлять.

Поджидая Рудаева, начальник кружил возле Пискарева, кипятился и высказывал все, что о нем думал и даже не думал. Пискарев как мог увиливал от этого назойливого жужжания. То в гляделку посмотрит, как газ в печи горит, то уйдет на другую сторону площадки вроде отрегулировать приборы. Но Гребенщиков всюду настигал его.

Затаив улыбку, следили за этой игрой в кошки-мышки подручные и удивлялись долготерпению сталевара.

В конце концов Пискарев не выдержал, бросил через плечо:

— Эх, Андрей Леонидович, немало я начальников пережил и одно могу сказать: лес до вас шумел и после вас шуметь будет!

Подручные прыснули от смеха и на всякий случай шмыгнули в разные стороны: не ровен час, когда-нибудь припомнит.

— Ух ты! — вроде бы восхищенно произнес Гребенщиков и тут же сразил насмешкой: — Лес-то шуметь будет, но непригоже пню себя с лесом отождествлять. — И пошел к рапортной.

Здесь, в пустой комнате, уставленной скамьями, завешанной диаграммами и плакатами, он застал Рудаева.

— Выкупались? Пообедали? — Гребенщиков выразительно взглянул на большие настенные часы, стрелки которых показывали двадцать две минуты восьмого.

Рудаев хотел отмолчаться, но Гребенщиков пристально смотрел на него — ждал ответа.

— Если бы цех на двадцать две минуты остался без вас или без меня, ничего не произошло бы, поверьте мне, — спокойно сказал Рудаев. — Оставляем же мы его на ночь. Пора приучать людей к самостоятельности.

— А позвонят из заводоуправления? Из обкома? Из комитета, наконец?

— Ну и что же?

Рудаеву было глубоко безразлично, кто и когда может позвонить. Он не видел особой доблести в том, чтобы сидеть в цехе невылазно, хотя сидел допоздна, потому что этого требовал Гребенщиков.

— А третья печь? Она вас не беспокоит? — наседал Гребенщиков.

— Об этой печи я буду говорить с директором. Вы отлично знаете, что я против тепличных условий, созданных для нее, и против хвастливой шумихи. До каких пор мы будем остальные печи держать в черном теле?

— С кем угодно. И когда угодно. Ваша затея — вы и расхлебывайте. Но поскольку уж заведен такой порядок, извольте придерживаться его, — жестко произнес Гребенщиков и быстро удалился, чтобы погасить возникающий спор.

Глава 3

Рудаев пришел в этот цех, когда еще строительные материалы грудами лежали на заводском дворе. Он следил, как монтировали металлические конструкции, как заполняли их огнеупорным кирпичом, как росли печи, эти исполины высотой с восьмиэтажный дом. Сейчас в цехе уже пять печей, пять огнедышащих, ни на миг не затухающих вулканов, а строительство продолжается и будет продолжаться дальше, пока не вырастет еще семь печей. Всякий раз, когда Рудаев представляет себе, каким будет цех, у него крепнет желание навсегда прирасти к нему. Это заставляет мириться и с ежистым начальником, и с атмосферой, которую он создал.

А вот отец Рудаева, Серафим Гаврилович, с начальником не ладит, постоянно нападает и на него и на сына, поэтому Рудаев особенно настороже, когда работает смена «В».

Обходя цех, Рудаев оттягивал момент встречи с отцом. Дошел до третьей печи, снова вернулся на четвертую, пожурил сталевара за жидкий шлак и только тогда отправился на вторую.

Они очень не похожи друг на друга, отец и сын. Серафим Гаврилович ростом не вышел, кряжистый, чуть грузноватый и тем не менее нервически быстрый — минуты не постоит. Всю жизнь вертелся у старой допотопной печи, где все делалось вручную, да так и осталась эта привычка. И лицо у него не то чтобы злое, но к панибратству, а тем более к шуткам не располагающее — больно уж твердые складки у губ и взгляд, близко к себе не подпускающий.

— Что кругом да около ходишь? — зашипел Серафим Гаврилович на сына, когда тот подошел к нему. — Чует конь, что кнута заработал?

Рудаев постарался придать своему лицу спокойное, даже безразличное выражение. Отец был по-своему прав. Его печь задержали с выпуском плавки — отдали ковши третьей, и сейчас тормозили завалку — состав с тяжеловесным ломом тоже подали третьей, а ему сунули три состава всякой мелочи, которую сталевары презрительно называют «соломой».

Пререкаться на эту тему с отцом не хотелось — и надоело, и не было убедительных доводов в свою защиту. Рудаев повернулся, чтобы уйти, но Серафим Гаврилович схватил его за плечо. Рука у отца небольшая, но пальцы железные, не вырвешься, да и вырываться неудобно при людях.