Обретешь в бою - [10]

— Я ознакомлюсь с нею, хотя само название вскрывает содержание, — также официально произнесла Лагутина, еще раз озадачив этого самолюбивого человека.

Гребенщиков не успел ответить на ее выпад. В динамике прозвучал голос директора, началось селекторное совещание.

Лагутина выскользнула из кабинета и быстро пошла в цех.

Профессора она нашла там, где и ожидала, — у печи, которая привлекала общее внимание. Он заносил в записную книжку показания приборов.

— Как вам разговор? — поинтересовался Межовский.

— А вы уже и лапки сложили?! — Да нет, зачем же…

— Яков Михайлович, если у вас тут больше дел нет, уделите мне немного времени.

Прошли по длинному коридору, спустились вниз и очутились на заводском шоссе.

— Вы знаете, Дина Платоновна, в чем наша беда? — заговорил Межовский. — Мы порой упускаем тот факт, что человеку свойственно переходить в другое качество. Был одним — стал другим. Иногда это обусловливается обстоятельствами, иногда — новой должностью, а чаще всего появляется с возрастом. Инертность мышления — для нас это понятие не ново, а вот инертность отношения… Отольем в своем сознании стереотип человека, и так, без коррективов, он существует. Год, два, десять… Выработалась привычка считать его таким. Он уже изолгался, а мы продолжаем думать, что он твердит истину, он совершает ошибку за ошибкой, а мы стараемся не замечать их и по-прежнему считаем его непререкаемым авторитетом.

— Но, бывает, спохватываемся…

— Бывает. И тогда разводим руками: как же, проглядели, как же, не досмотрели! И досаднее всего, когда такие люди занимают посты, дающие возможность решать или, еще хуже, не решать вопросы.

— На меня Гребенщиков не производит такого впечатления, — возразила Лагутина. — Энергичный, волевой, дай бог другому молодому столько экспрессии. Боюсь, вы пристрастно о нем судите.

— Да, я субъективен, — согласился Межовский. — Но субъективизм — это линза, позволяющая разглядеть то, чего не видят другие.

Нравится Лагутиной Межовский. Он — как самозаряжающийся аккумулятор, всегда равномерного, высокого потенциала. Защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Не очень рано, но и не поздно — в сорок лет. Сколько людей, «остепенясь», почили на лаврах, успокоились. Обсасывают по десятку лет малозначительную темку, и им не жарко и не холодно от того, пригодится ли диссертация людям или будет пылиться на архивных полках. Их вполне устраивает такая жизнь, о другой они не помышляют. Яхты, укрывшиеся в гавани, где никакие ветры не задевают парусов. А этот борется, а у этого вся жизнь — сплошное наступление. Убеждать, настаивать, оспаривать, внедрять.

— Нет, нет, Дина Платоновна, — горячился Межовский, — Гребенщиков уже не летает. Он планирует. Держится на воздушной струе, которую создает ему былая слава. Опрометчивых поступков он не делает — достаточно умен и опытен, но мозг его уже отгородился защитным покровом от свежих идей, принадлежащих другим, и даже от своих собственных.

— Не знаю… Видела его первый раз.

— А вот под ним ходит Рудаев. Не знакомы? Познакомьтесь. Очень чувствует новое. Но он зажат, как и все остальные в цехе.

— Этот Рудаев, очевидно, разделяет вашу точку зрения?

— Да.

— Вот в чем корни ваших симпатий и антипатий. Межовский недружелюбно посмотрел на Лагутину.

— Не отношение к моей идее высветляет для меня человека, а отношение ко всякой новой идее вообще, реакция на новое. Степень проницаемости черепной коробки.

— На каких заводах ведут продувку металла воздухом? — спросила Лагутина и достала из сумочки блокнот.

— Вот он, легок на помине! — воскликнул Межовский, увидев Рудаева.

— Я очень боялся, Яков Михайлович, что вы уже уехали. С шефом у меня произошел крупный разговор. — Рудаев покосился на Лагутину.

Межовский понял его взгляд и взглядом успокоил: можно, говорите.

— Журналисты — народ опасный. Не так ли? — не особенно дружелюбно произнесла Лагутина. — Что ж, могу оставить вас вдвоем, — добавила с обидой в голосе, однако не тронулась с места.

Рудаев шумно вздохнул, достал папиросу, закурил.

— Знаете, что мы сделаем, Яков Михайлович? — сказал озорно. — Первого августа Гребенщиков едет в Карловы Вары, а мы с вами дунем воздух. Рискнем во имя науки.

— Не хочу.

— Почему?

— Потом Гребенщиков выдует вас из цеха. Рудаев задумался.

— Откровенно говоря, не хотелось бы этого. Но пришла пора идти в наступление. Только проведите небольшую работу с директором. Он незнаком с особенностями вашего метода.

— Он против Гребенщикова не пойдет.

— И все же попробуйте разъяснить ему, что это не пустая забава. Игра стоит свеч. Тогда мне легче будет отдуваться.

— Н-да… — неопределенно произнес Межовский. — Легче… А вам известно, что в Кузнецке, — он исподлобья взглянул на Рудаева, — что в Кузнецке, когда я проводил опыты, обрушился свод? Вы отдаете себе отчет в степени риска, на который идете? Вы ведь приняли такое решение сгоряча.

— Ничего подобного. Я все тщательно взвесил и уверен, что так нужно.

— И сколько времени вы думаете отвести на опыты?

— Месяц. Чем дольше — тем убедительнее.

— Тогда как вы спрячете подготовку?

— Мне трудно определить меру откровенности. — Рудаев снова недвусмысленно покосился на Лагутину.