Обретение надежды - [4]

Со стены на Зайца в упор пялилась телевизионная камера. Яркий свет заливал узкую палату. У койки доисторическими чудищами высились защитные ширмы. Сквозь толстое зеленоватое стекло смотрового окошечка было видно, как за одной из них Заикин возился с капельницами. Сухоруков и Басов стали за другую.

— Давление?

— Сдвинулось, — глухо ответил Жора. — Верхнее восемьдесят.

— Попробуй догнать до ста двадцати.

— Пробую.

Заяц разлепил запавшие глаза. В горле у него что-то булькнуло, и он прохрипел:

— Спасите, доктор. Помираю.

— Э-э, нет, с этим еще успеется, — сказал Сухоруков и нащупал пульс.

Гамма-лучи прошли сквозь тонкую резиновую перчатку, как автоматная очередь сквозь фанерную мишень. Словно сунул руку в крутой кипяток, физически ощутил, как заныли обожженные кончики пальцев. Насмешливо хмыкнул: «А именины-то еще дают о себе знать. Чаек надо пить, ваше благородие, чаек. И для нервов пользительно, и вообще…»

Пульс у Зайца был как ниточка — вот-вот оборвется.

— Где болит?

— Живот. Аж раздирает. Будто ежа проглотил, а он, стерва, там ворочается.

— Шутник… Язык покажите. Гм, суховат. — Пощупал окаменевший, напряженный живот. — Здесь болит? А здесь? Яков Ефимыч, пощупай. Вот именно. И я так думаю. Вот что, Фома Фомич, придется вас еще разок прооперировать. Конечно, не так, как вчера, операция пустяковая, но, к сожалению, без нее не обойтись. Сейчас доктор Заикин вас еще немного подкрепит, и сделаем. Согласны?

— Боюсь. Может, обойдется?

— Нет, — сказал Сухоруков, — не обойдется. Времени жалко, нельзя время терять.

— Тогда — воля ваша. Что хотите делайте, только б не болело. Нет моих сил больше терпеть.

Сухоруков вышел, поманив за собой Басова.

— Похоже на перитонит.

— Похоже.

Они вернулись в ординаторскую. Минаева просматривала анализы, Ярошевич маленькими глотками прихлебывал кофе. Сухоруковым овладело дурашливое настроение.

— Давайте мыться, Павел Петрович, поассистируете мне.

Ярошевич поперхнулся, поставил на стол стакан.

— А почему, собственно, я? Лучше уж Яков Ефимыч.

— Яков Ефимыч обойдет торакальное отделение, там ведь тоже есть тяжелые, а мы все собрались здесь. Может, там сейчас тоже хирург нужен.

— Но я… сегодня я не могу, — отвернулся Ярошевич. — Я себя неважно чувствую.

— Ну, это другое дело, — с притворным сожалением сказал Сухоруков. — Что с вами?

— Медвежья болезнь, — бросила из своего угла Минаева. — Тяжелый случай медвежьей болезни. Возьмите меня, Андрей Андреевич.

Она умоляюще смотрела на Сухорукова чуть раскосыми, подтянутыми к вискам глазами. Он вспомнил свой дурацкий сон: снег, сверкающие, засахаренные ели, лыжи — и отрицательно покачал головой. Не стоит. Ничего интересного, а схватить можно многовато. Мне, положим, до феньки, а у тебя, как говорят классики, все еще впереди, зачем же рисковать. Особенно если, как говорится, нет никакой производственной необходимости.

— Займись лучше Павлом Петровичем. Qui bene diagnoseit, bene curat[1].

Минаева насмешливо фыркнула. Ярошевич сделал вид, что ничего не услышал. Сгорбившись и прижав к животу руки, он сидел перед ослепшим экраном телевизора; из-под шапочки на затылок свисали серые плоские волосы. На мгновение Сухорукову стало жалко его: молодой, здоровый, красивый мужик, а ведь несчастный в сущности человек, трус, тряпка, — но зло оказалось сильнее. А если бы не было Басова, если бы вместо него оказался начинающий ординатор?..

Он тронул Якова Ефимовича за рукав.

— Пошли мыться, старик. Надеюсь, ты не боишься, что радиация раньше времени лишит тебя плотских утех?

— Нам за это молоко дают, — скупо усмехнулся Басов, — надо отрабатывать.

Когда они кончили мыться, Заяц уже спал на операционном столе, окруженном радиохирургическими ширмами. В изголовье у него Заикин вполголоса переговаривался с наркозной сестрой; в ногах, за столиком с инструментами, стояла хирургическая сестра. Басов смазал спиртом операционное поле, вопросительно посмотрел на Сухорукова.

— Начнем?

Андрей Андреевич кивнул.

— Скальпель.

Через час двадцать минут он вышел из операционной. Тщательно размылся, оглянулся через плечо, — никого, поднес руки к прибору, регистрировавшему радиоактивность. Стрелка вздрогнула, ожила, поползла по шкале, завалилась за красную черту. Все правильно: схватил столько, сколько предполагал. Даже немного больше. Но это не страшно. Теперь — только бы он выкарабкался. Только бы он выкарабкался и протянул еще с годик, а иначе — на кой все это черт! Плохо. Разлитой гнойный перитонит, пленки в брюшной полости. Не пойди я на повторную, к утру помер бы. Несостоятельность, все-таки несостоятельность. Плюс больная печень. Очень плохо. Задашь ты еще нам мороки, Фома Фомич, ой, задашь.

Подземным переходом Сухоруков медленно прошел в центральный корпус, поднялся на третий этаж, в свой кабинет. Постель приготовлена, термос и бутерброды в портфеле. Коньяку бы сейчас, вчерашнего, а не кофе, и — спать. До восьми ноль-ноль. Иначе не уснешь. Может, принять снотворное?

Снотворное лежало в шкафу, чтобы достать его, нужно было сделать целых три шага, а потом еще несколько минут провозиться с замком — проклятый замок или не замыкался, или не отмыкался, а хозяйственники все никак не могли прислать столяра: самый занятый человек в институте. Сухоруков погасил свет, разделся и лег. Свежие простыни приятно холодили тело. Он вспомнил шумное застолье у Вересовых и усмехнулся. Шеф, небось, седьмые сны видит. Интересно, он тоже пошел бы на повторную или пару часов еще томил всех? Наверно, пошел бы. На шефа мне повезло. На что еще тебе повезло? Не знаю. На многое. А на душе паскудно. Сон этот смешной… Скорей бы зима. Стать на лыжи, нахлебаться морозного воздуха, ослепнуть от сверкания снега — вот это отдых.