Обреченный странник - [8]

— Мне хоть бы знать: есть серебро в этих камнях, хоть самая малость, а потом я тебе их привезу, сколь требуется. Надо десять подвод — будет десять! — разошелся Иван. — Мне чего, мне из самого Сената бумагу дали, а надо, так и до императрицы дойду! Ты меня еще не знаешь! Я ни перед чем не остановлюсь, — гордо выпячивал он грудь перед тем.

— Кабы на Тарасовой голове да капуста росла, так был бы огород, а не плешь. Ты, браток, скажи лучше, как мне сейчас из этой малости серебро извлечь, коль оно есть там? А кабы да кабы на другой раз оставь.

— Чего надо, чтоб серебро выплавить?

— Много чего. Прежде всего, печь нужна, а ее возле дома, на улице, не выстроишь, плавильня требуется. Во–вторых, кирпич особый нужен, который бы жар выдержал, не развалился. Опять же инструмент должен быть разный, присадки всякие. Тут работы не на один день. Так–то, браток, серый лапоток.

Иван терпеливо слушал и прикидывал про себя, где и что можно найти для плавки. Он чувствовал: Леврин больше стращал его, чтоб цену за работу поднять. Те же кузнецы варят и плавят железо и не хнычут о всяких особых приспособлениях, инструментах. Но отступать он не хотел, а потому пообещал уже через неделю достать все необходимое, а под плавильню приспособить собственный каретный сарай, освободив его от саней и колясок и выложив внутри печь, какую Тимофей покажет.

— Ладно, ты, как погляжу, парень ухватистый, — сказал на прощание Леврин, — авось, да и сладим дело. А знаешь, чего жена мужу сказала, когда он лошадь продал, ей ожерелье купил, а ее заместо кобылы и впряг дрова возить из лесу?

— Нет, не знаю, — заранее улыбаясь, ответил Иван.

— Та жена и говорит соседке: "Не то досадно, что воз велик наклал, а то досадно, что сам сверху сидит". Гляди, как бы и тебе потом, как той бабе, не запричитать. Не передумаешь?

— Нет! — упрямо тряхнул головой Иван.

Вечером, когда за ужином собрались все Зубаревы и иванов тесть, Карамышев, мать осторожно спросила:

— Как дальше жить станем, Вань?

— А как ране жили, то и дальше та кже пойдем, — беспечно ответил Иван, но весь напрягся, предчувствуя начало серьезного разговора. Он покосился на Андрея Андреевича, у которого выразительно двигался вверх–вниз кадык, когда он подносил очередную ложку супа ко рту. Несколько раз осторожно стрельнули глазами на Ивана и Катерина с Антониной, но тоже молча продолжали есть, не вступая в разговор.

— Ты бы, Ванюша, хоть бы сказал, что будешь с лавкой делать, с товарами отцовыми, — мать всхлипнула. — Прости меня, Господи, грешницу великую, но отец в последнее время, перед смертью своей, когда ты в Москве–то был, очень переживал, как ты тут один останешься. Из–за того, почитай, и умереть спокойно не мог. Вчерась, слыхала я, ты с Корнильевыми поспорил. Они же тебе добра желают…

— Ага, пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, — не вытерпел Иван, скрипнув зубами. — Или ты их, сродственников своих, худо знаешь? Да они друг у дружки готовы последний кусок вырвать. А меня собрались и вовсе под опеку брать. Вы, поди, все и слышали, — обратился он к Карамышеву.

— Слышал, — согласился тот, проглатывая суп, — да только кое в чем я на их стороне. Они люди хоть и своекорыстные, но тебе, Ваня, верно указали: нельзя отцовское дело на ветер в распыл полный пускать. Остепенись, пока не поздно.

— Во, — вздохнул Иван, — всем я поперек дороги. Все за меня решили, как я жить должен, чем заниматься. А меня вы спросили?! — с силой ударил он ложкой по столу так, что кошка, сидевшая на коленях у Катерины, соскочила и бросилась прочь из комнаты.

— Чего разбушевался, Иван? — спросила его сестра, оправляя платье. Слушай старших да на ус мотай…

— А мне он вчера сказал, чтоб с вами, батюшка, ехала, — заплакала Антонина, — мол, дом продавать будет…

— Дом? Продавать? — всплеснула руками Варвара Григорьевна и чуть привстала со своего места. — Шутишь, Иван? А я на старости лет куды денусь? В богадельню идти прикажешь?

— Правду вчерась Васька Пименов сказал: одну девку соломенной вдовой оставил, а теперь и законную жену свою из дому гонишь, — покачал головой Карамышев, — прав Михаил Яковлевич, когда говорил, что под опеку тебя взять требуется. Точно говорю: все, что отец копил, по ветру пустишь, как есть, пустишь.

Иван, набычась, переводя взгляд с одного из говорящих на другого, молчал. Он и сам переживал, сердце сжималось, когда думал, как мать со всеми пожитками отправится к Катерине, в Тару, коль та еще согласится принять ее. Но иного выхода у него просто не было.

— Маму, поди, ко мне сбагришь? — сестра, словно угадала его мысли. Сами живем, как на постоялом дворе, мужа собираются на линию, в крепость, на службу перевести.

— Ничего, Катенька, — негромко запричитала Варвара Григорьевна, — я в уголке помещусь, дадите мне какую ни есть подстилку, и лягу. Может, сундук у вас для меня найдется. Ох, Васенька–а–а… — затянула она во весь голос, поворотясь к окну, словно покойный муж мог увидеть ее, — знал бы ты, что на старости лет мне родный сынок уготовил, не оставил бы меня одну. Васенька! Голубчик ты мой милый! Три десятка лет с тобой прожили, и кто знал, кто думал, где мне последние годки провести придется! Не лежать мне в земле рядом с тобой…