Обреченный странник - [11]

— Неужто, ваше превосходительство, сами не видите, каменку для бани строим.

— А ты сам откуль взялся? — ткнул ему пальцем в грудь полицмейстер.

— То мой человек, с деревни привезенный, — шагнул вперед Андрей Андреевич Карамышев.

— А… тогда другое дело, — слегка успокоился Балабанов. — Только одно мне непонятно: вы здесь, что ли, помывочную баню делать собрались?

— Зачем здесь? — встрял Леврин, — мы печь на катках в нужное место опосля доставим.

Карамышев и Зубарев переглянулись меж собой, ожидая, что скажет на это полицмейстер. Тут пристав увидел лежащие сбоку на лавке кузнечные клещи и прочие приспособления, потрогал их и спросил у Карамышева, приняв его по возрасту за главного:

— А это тоже для банного дела сготовлено?

Карамышев раскрыл было рот, прикидывая, как ответить, но неугомонный Леврин опять выскочил вперед:

— Знает ли, ваше превосходительство, что черт сказал, когда свинью стриг? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: "Визгу много, а шерсти мало, только и всего–то. Чем шелудивого брить, не лучше ли опалить?"

— Это ты к чему? — провел ладонью по гладкой, как яйцо, голове пристав, и его без того багровые щеки, свисающие почти до ворота, налились кровью.

— Не извольте худого подумать, ваше превосходительство, — ничуть не смутясь, сверкнул зубами Тимофей и громко захохотал, — у меня у самого дед мой, Егор, весь лысый, а как в баню пойдет, если шапку забудет на башку надеть, то непременно шишку набьет.

— Ты мне это дело брось! А то и моргнуть не успеешь, как в участке окажешься, там тебя и постригут, и побреют, и шишек, коль надо, наставят. Ты мне сказывай подобру, зачем вам щипцы в бане нужны? — сердито пробурчал пристав.

— Вот вы о чем… Так то не щипцы, а клещи, — Леврин ухватил их за ручки, подошел к деревянной бадье и, взяв ее за рукоять щипцами, чуть приподнял, — видите?

— Что? — в голос спросили пристав и Балабанов.

— Бадью щипцами поднять можно.

— Зачем? — спросили те.

— Как зачем? Чтоб не обжечься. Мой дед Егор, который в шишках весь, завсегда так и делал…

— Замолкни, надоел, — щелкнул пальцами Балабанов, — дай нам лучше с Иваном Васильевичем поговорить. Мы ведь с твоим отцом, Иван, неплохо знакомы были, он супротив власти или закону никогда не шел. Потому, когда донесли мне нужные люди, не поверил я, будто ты собрался самовольно золотую монету чеканить. С тем и пришел, чтоб своим глазом осмотреть все, убедиться, правда, или нет.

— Брехня это все, ваше превосходительство, — твердо глядя полицмейстеру в глаза, ответствовал Зубарев.

— Народ слушать, развесив уши, и знать не будешь, зима ли, лето ли на дворе, — не преминул вставить Тимофей Леврин, чем вызвал сердитый взгляд Балабанова в свою сторону.

— Вы нас давно знать изволите, — вступился за зятя Карамышев. — Разве могло нам такое в голову прийти? Золотые монеты чеканить!

— Хорошо, хорошо, — успокаивающе махнул рукой Балабанов, — не смею больше задерживать, а ты, — нашел глазами Леврина, — лучше мне на дороге не попадайся, а то язычок–то укорочу, — и, погрозив ему пальцем, еще раз сердито сверкнул глазами, начальственно нахмурил брови, коротко кивнул массивной головой и, повернувшись на каблуках, вышел. Пристав оглядел на прощание печь, фыркнул и пошел, оглядываясь назад, вслед за полицмейстером, но ткнулся головой о низкую притолоку сарая, ойкнул, едва не упал, схватился рукой за ушибленное место и, чертыхаясь, выскочил вон.

Когда начальство удалилось, Зубарев и Карамышев, и оба мастеровых мужика, что во время разговора стояли насупившись, не проронив ни слова, и Леврин захохотали. Последний громче всех.

— Я ж говорил ему, нельзя в баню с лысой головой ходить, — всплескивая руками, едва выговаривая слова, брызгая слюной, повторял Тимофей, — долго теперь шишку оттирать станет, ко льду прикладывать.

После того, как отвели сорок дней по отцу, Катерина решилась ехать домой и стала сговаривать мать перебираться к ней в Тару. Та ждала, что ей скажет Иван, но он отмалчивался, появлялся дома лишь под вечер, уставший, перемазанный в саже. Немного выждав, Варвара Григорьевна, наконец, решилась, собрала нехитрые пожитки и ранним утром вместе с дочерью отправилась на свое новое место жительства, проплакав всю последнюю ночь перед отъездом.

Иван, проводив мать, стал еще молчаливее, сильно осунулся лицом и лишь изредка заговаривал с Антониной, на плечи которой легло все домашнее хозяйство. Карамышев о чем–то подолгу шептался с Тимофеем Левриным, но Иван не обращал на то внимания. За две недели плавильную печь полностью выложили, обмазали, и Леврин обещал через день–другой провести пробную плавку уральской руды.

— Только чтоб никого рядом не было, — предупредил он Ивана, — дело нешуточное — руду плавить. Тут постороннего быть не должно…

— Какой же я посторонний, — изумился Иван. Но Тимофей был непреклонен, и Ивану не оставалось ничего другого, как согласиться.

Леврин предупредил, что плавку проведет ночью, дабы избежать появления в очередной раз кого–либо из нежданных гостей. Иван ушел в дом, решив, что, может, так будет и лучше, оставив Тимофея колдовать одного в каретном сарае. Спал он плохо и, едва начало светать, кинулся, накинув на плечи легонький полушубок, в сарай. Вбежав туда, застал Леврина спящим на лавке. Осторожно ступая, пробрался к печи и увидел лежащий на закопченных кирпичах небольшой кружок матово поблескивающего металла. Не помня себя, Иван бросился к нему, схватил в руки, принялся разглядывать, ощупывать, прикидывать на вес и даже проверил на зуб твердость.