Обреченные победители. Шестидесятники - [58]

– Да, «Ожог» – истерическая книга. Я поэтому люблю его весьма избирательно, только отдельные главы – Кукиту Кусеевича, например, или песню петроградского сакса… «Ожог» был автоэпитафией – и моей, и в каком-то смысле моего поколения. Я не видел будущего, почва уходила из-под ног, не чувствовалась жизнь, все вязло и останавливалось, иссякала сама способность испытывать восторг, и меньше всего это было связано с возрастом. Время сломалось. Вот почему «Ожог» заканчивается неким послесмертием, остановившимся мгновением, когда герой осознает, что присутствует при втором пришествии Христа, Христос там появляется из арки метро «Лермонтовская». Перед отъездом я лет пять прожил в таком безнадежном состоянии, меня и выгнали, собственно, не за «Метрополь», а за «Ожог». Когда его напечатали на Западе, какая-то крупная чекистская шишка узнала себя в Ченцове. Я и думать об этом не думал, у Ченцова совсем другой прототип – тот, что пришел во второй раз арестовывать мою мать… Но совпадение занятное.

А счастье – что ж, оказалось, я рано себя хоронил. Конечно, я еще умею радоваться. У меня бывают состояния, когда я прикасаюсь к высшему музыкальному смыслу, его нельзя выразить словами, но он-то и укрепляет меня в мысли о бессмертии души… Я по-прежнему постоянно слушаю музыку, – правда, теперь это все больше классика, европейское барокко, но и в джазовом кафе «Blues Elly» мне очень нравится. Совсем недавно я плыл в Европу на пароходе «Queen Mary» – и снова было счастье. Кругом океан, а на пароходе музыка играет, женщины по палубам ходят фальшивые…

– В каком смысле фальшивые?

– В смысле выглядят на двадцать пять, а присмотришься – и видишь, что за шестьдесят.

– А литературный успех или неуспех как-то влияет на ваше мироощущение?

– Конечно, мне была небезразлична московская ругня по адресу «Московской саги». Ругня эта меня удручила элементарным неумением критиков писать. Американский успех книги мне, разумеется, очень приятен. Первые две части романа вышли тут под названием «Поколения зимы» и рецензировались на первых полосах газет – в Штатах это много значит. Были даже сравнения с Толстым, которые меня поначалу удивили, поскольку жанр «Саги» – в хорошем смысле soap, литературная основа сериала. Но ведь и «Война и мир» – опять-таки в лучшем смысле слова мыльная опера, с колоссальным драматизмом, маргинальными ситуациями, множеством персонажей на фоне исторического перелома…

– Вам никогда не хотелось написать такую мыльную оперу на материале «Звездного билета»? Вернуться к персонажам тридцать лет спустя и сделать своего рода «Скарлетт», продолжение в новых реалиях?

– Был проект – лопнувший потом, как девяносто процентов проектов, – снять фильм о советских пленных в Афганистане. Мне предложили написать сценарий. Я заинтересовался. Могло получиться сочинение о дружбе трех молодых парней, но уже совсем другого поколения – дети героев «Звездного билета». Не осуществилось. Но, конечно, если возвращаться к этому типу романа – три мальчика, дружба, любовь, начало биографии, – я начал бы со встречи героев в августе девяносто первого. Это были, по-моему, три лучших дня в истории России. И последние дни, когда было счастье, карнавал, мощный духовный подъем нации, ощущение единства без стадности, какие-то надежды… Ничего не произошло. А Димка… что ж Димка. Ему сейчас сколько было бы? – за пятьдесят, думаю… Бизнесменом мне его представить трудно. Скорее всего, он прошел через диссидентство и очутился здесь. Иногда наезжает в Москву и пытается понять нынешних двадцатилетних. Но не понимает даже языка, на котором они говорят.

– Вам еще нравится писать?

– Да, это одно из главных блаженств. Сейчас, например, я вернулся к рассказу – почти тридцать лет коротких вещей не писал, а тут сделал цикл из двенадцати рассказов с двенадцатью стихотворными интермедиями, так что аксеновская дюжина – двадцать четыре. И вообще, я не разучился радоваться, это какая-то способность, мало зависящая от обстоятельств. Это, скорее, вопрос темперамента. Сочинительство, преподавание, общение со студентами, море, осень, какой-нибудь милый зверь – все это делает меня счастливым, и упоение мне по-прежнему знакомо. Только, может быть, оно стало более… локальным, что ли. Моим собственным. Это уже не та общая радость, которая была разлита в воздухе и заставляла меня писать мои любимые вещи вроде «Жаль, что вас не было с нами». Там ведь чистый стеб, и фамилия героя была сначала не Морщинкин, а Морзицер, и жизнь его беспрестанно тюкает по башке, а он все равно счастлив. Такой гротеск. Но ведь все равно – пусть там денег у него нету, и роль ему поручили идиотскую, конягу он играет, и жена от него ушла, и все из рук вон, – а тем не менее дождь, и Ялта, и девушка рядом сидит замечательная… Мне жаль тех, кого не было с нами. Как все это не любить? Вот Пушкин придет – и уже счастье.

– Пушкин?

– Ага, это пес у меня, Пушкиным зовут. Его жена привезла из Москвы накануне октябрьских событий, так что он в какой-то мере тоже эмигрант.

– А почему Пушкин? Потому что пушист?

– Нет, не поэтому. Посмотрите сами – ну вылитый же Пушкин! Пушкин, Пушкин! У-у…