Обреченность - [54]

— Почему?

— Ты слишком порядочный. Ребенка или женщину убивать откажешься. А нам приходится. Ладно, давай о дне сегодняшнем.

Не сегодня-завтра Сталин капитулирует. И это наш реальный шанс вернуться в Россию. Но вернуться мы должны как победители, в составе немецкой армии, а не в ее обозе.

Нельзя допустить, чтобы немцы поставили нам своих гауляйтеров. Надо, чтобы это были русские патриоты, завоевавшие эту победу. Для начала мы с немецкой помощью освободим народ от большевистской диктатуры, от колхозов, освободим заключенных из лагерей, а потом, когда русский народ поймет, что мы его спасители, тогда спихнем и немцев. Немцы уйдут, но после них останется порядок.

За разговором время летело быстро. Отвыкшему от спиртного Муренцова коньяк уже кружил голову, приятным теплом расходился по всему телу. Уловив взгляд Кречетова на часы, Муренцов встал:

— Разрешите идти, господин полковник?

— Погоди, Сережа.

Подошел к раскрытому окну, крикнул,

— Ряжин!

Повернулся к Муренцову:

— Готовься Сережа к большим сражениям, скоро будем в Москве Сейчас у тебя будет баня, парикмахер. Потом явишься в дивизион, доложишь, что прибыл. Кононов знает, что ты у меня. — Вошедшему уряднику он приказал.

— Накормить! Одеть, обуть!

Муренцов повернулся через левое плечо, шагнул к двери.

Вопрос застал его врасплох:

— Сергей, ты слышал, что — нибудь о своих? — сердце ухнуло вниз, он выдохнул,

— Галя, Сережка, что с ними?

Кречетов озадаченно потер переносицу,

— Не знаю. Я имел в виду твою мать и сестру. Мне довелось встретиться с Екатериной Сергеевной, в 40м, в Париже. Она живет во Франции, теперь по мужу мадам Бусенар. Сергей Владимирович Муренцов, батюшка твой — погиб, подробностей я не знаю. А Мария Александровна еще ничего, очень бодрая и жизнерадостная женщина.

— Да ты что брат? Никак раскис?

Муренцов смахнул с лица непрошеную слезу:

— Соринка, господин полковник. Разрешите идти?

Вышел, не чувствуя ног и не видя земли под ногами, от застилающих глаза слез.

* * *

Апрельским утром 1942 года зэка Костенко почему то не вывели на работу. На утренней проверке нарядчик отложил в сторону его карточку, приказал ждать в бараке. В десять часов в барак пришел старшина Скоробогатько, недовольно пробурчал:

— Живо одевайся, контрик, пойдешь со мной.

Лагерная жизнь отучила Костенко от высокомерия, даже с такой скотиной, как этот старшина нужно было ладить и находить общий язык. Поэтому он спросил:

— Куда поведешь Егорыч?

— Куды, куды? На кудыкину гору. Не бойся, не на расстрел. Стрелять у нас только капитан Митин водит, а все остальные добрые, гуманисты. Гы-ы-ы-ы! Потом старшина подобрел, вспомнил наверное, что этот контрик, когда-то был в больших чекистских чинах. Иногда такие все же вырываются и потому с ними особо грубить не надо. Вон товарищ Сталин тоже в царской тюрьме сидел, а потом... К тому же этот был вежливый и уважительный — несмотря на то, что с самим Дзержинским в свое время за ручку здоровался.

— Хозяин тебя вызывает, майор Карпов.

У вахты уже стояло пятеро зэков, все бывшие военные- полковник Сизов, прибывший с ним одним этапом. Комдив Рябушинский, добивающий четвертый год в зоне, комбриги Мильштейн и Арсеньев, дивизионный комиссар Ясулович. Все были не из новой поросли сталинских выдвиженцев, а люди опытные, тертые, успевшие повоевать. С  Андреем Рябушинским, Костенко в одно время были в Испании. Когда было время и хватало сил, они вместе вспоминали общих знакомых. Вот только учитывая специфику прежней службы и деятельности, Алексей лично знал франкистских и немецких генералов, Рябушинский — республиканцев и советских советников.

Они отошли в сторону, закурили.

— Как думаешь, чего нас хозяин вызвал? - затягиваясь спросил Рябушинский.

— Тут и гадать нечего, либо расстреляют, либо воевать пошлют. Сам понимаешь, война, тут без вариантов, - ответил Костенко.

— Хорошо бы конечно второе, усмехнулся бывший комдив. - Дорого бы я дал, чтобы снова как в Испании. Помнишь?

Бьют барабаны,

В Европе рассеиваются сумерки,

Рассеиваются облака

навстречу нашим солдатам

Алексей подхватил вполголоса:

Я вернусь,

В дыму сражений

я вернусь

с песнями победы

которые я принесу оттуда.

За серым дощатым забором виднелась колючая проволока, сторожевая вышка со скучающим часовым, поникшие под тяжелыми снеговыми шапками ветви сосен, а вокруг — блестяще-искристый белоснежный ковер. А перед их глазами стояла рыжая пустыня, камни, нищие деревушки, отделенные одна от другой перевалами. Жаркое испанское солнце, тяжелый, удушливый зной, шеренги испанских добровольцев и фалангистов. Испания...

Шепотом пели уже на испанском.

Resuenan los tambores;

Europa rompe albores,

aligerando nubes

con nuestro caminar.

Con humo de combate

yo retornaré,

con cantos y paisajes

que de allí traeré.

Помолчали, вспоминая каждый свое.

— Вы хорошо говорите на испанском Андрей Петрович.

Рябушинский рассмеялся горько:

— Конечно. Я же не Гриша Кулик, который за год войны в Испании так и не выучил ни одного слова.

— Гриша Кулик?.. Он же генерал Купер? Военный советник командующего Мадридским фронтом Хосе Миаха?

— Он самый. Ни дна ему, ни покрышки.

Костенко хорошо знал Рябушинского и был уверен, что он не побежит с докладом к куму. Поэтому сказал то, что думал: