Обреченность - [51]

— Все мужики, на сегодня ресторан закрыт.

По толпе прокатывался гул возмущенных голосов:

— Неету баланды?! Суки! Жрать дайте! Жрать хотим!..

Кое кто не веря, пытался открыть котел полевой кухни, запустить туда консервную банку или котелок и хоть что то ухватить для своего измученного, голодного желудка.

Баландер взмахивал черпаком. Вылетал из ослабевших дрожащих пальцев смятый оцарапанный котелок, выливалась из него серая похлебка и человек падал на заплеванную затоптанную землю. Не обращая внимания на побои скреб переломанными черными ногтями место, оттаявшее от пролитой баланды. Набегали капо и лагерные полицейские

— По баракам, суки! — кричали полицейские, размахивая палками и опуская их на головы других пленных.

Те, кому повезло молча доедал баланду, не обращая внимания на удары и крики.

Уборной в бараке не было, умывальника с водопроводом тоже. В течение дня, до вечера, можно было пользоваться большой выгребной уборной и водой с сильным запахом хлорки в умывальнике.

С наступлением темноты часовые загоняли пленных в бараки. Здесь пленных выстраивали и проводили вечернюю поверку, после чего запрещалось выходить из барака. Право на выход из барака имел только капо. Каждый вечер после проверки он уходил с докладом к русскому коменданту лагерю.

В бараках стояли страшная духота и вонь от параши. С рассветом дверь барака открывали и снова выстраивали всех на поверку. Затем несколько пленных выносили парашу и на тележке везли ее к выгребной яме. Пленных выгоняли с вещами во двор и начиналась уборка помещения.

В середине ноября на землю лег белый холодный пух первого снега. Его съели и слизали на всем пространстве этого проклятого квадрата! Покорно и молча ожидали советские солдаты неумолимой смерти от голода.

Кем и за что они были прокляты? Почему умирая в грязи и холоде за рядами колючей проволоки они были лишены не только покаяния, но и глотка воды?

Капо нацепил на рукав повязку и горделиво расхаживал по бараку, вкрадчиво перебирая короткими ногами в хромовых сапогах, обшаривая цепкими и липкими глазками лежащих и сидевших на корточках людей.

Пленных бесконечно сгоняли с нар, выгоняли из барака, выстраивали, переписывали, заставляли стоять в строю.

В перерывах между построениями они топили печку какими то щепками, досками оторванными от нар. Печка дымила и медленно разгоралась. От нее шло неуверенное, пахнущее дымом и угаром, душное тепло. Под нарами лежали самые обессилевшие и измученные голодом люди, потерявшие всякую надежду на спасение. Бесправный лагерный быт, каждодневно ломающий волю и убивающий слабых, будил в человеке все самое мерзкое и подлое, поднимая из глубины его души волны мерзости и ненависти.

Вот и в свите капо уже через несколько дней крутилось человек десять таких же как он, наглых, пронырливых, злобных. Они бесцеремонно сталкивали с нар своих бывших товарищей, отгоняли от печки. Пинками и тумаками выгоняли людей на построение, на холод и дождь.

Муренцов как-то вечером сцепился с капо прямо в бараке. Вступился за доходягу, которого толкнул капо. Тот в ответ ударил его ногой в пах.

Тут же налетели шестерки. Сбили с ног, стали бить ногами. Скатившийся с нар Калюжный еле оттащил Муренцова в сторону.

— Это — плен, Сережа. Тут каждый сам за себя… За себя…

Муренцов сплюнул на пол кровавый сгусток.

— А как же, остаться человеком, товарищ подполковник?

Калюжный лишь махнул рукой.

Но через несколько дней капо не досчитались на утренней проверке.

Его шестерки обыскали весь лагерь, перевернули верх дном весь барак. Потом кто-то из них догадался поднять доски над отхожей ямой.

Тело в длинной диагоналевой гимнастерке плавало в желтой вонючей жиже.

На допросе пленные показали, что узнали в капо бывшего батальонного комиссара и якобы он сам утопился в дерьме от страха перед разоблачением.

Переводчик услышав эту версию онемел, но дословно озвучил ее начальнику лагеря, попутно добавив подробностей из жизни этого дикого народа.

Комендант, пожевал губами. Покивал головой:

— O-ooo! Ja, ja. Ich weiß! Russland ist das barbarische Land.

* * *

Однажды, декабрьским, зимним утром, в лагере военнопленных начался переполох.

Ближе к обеду всех выстроили на поляне перед бараками. За спиной начальника лагеря стояла группа офицеров в форме вермахта, но с широкими красными лампасами на бриджах. На головах у некоторых были папахи и кубанки. Муренцов с каким то болезненным щемящим любопытством всматривался в их лица. Словно угадав его мысли, черноморский моряк Семен Потуга, прохрипел:

— Это что за масть такая? Я почти год воевал, а ни разу такой формы не видел.

Калюжный толкнул Муренцова в бок:

— Я так думаю, что это казаки, вот и мы им для какой-то цели понадобились. Давай смотри внимательно, может быть, кого из старых знакомых узнаешь.

— Уже узнал — ответил Муренцов.

Справа от чрезвычайно полного, тяжело дышащего начальника лагеря, стоял офицер к высокой фуражке, в начищенных с твердыми голенищами сапогах и стеком в руках. Это был бывший ротмистр Кречетов, сослуживец Муренцова по Добровольческой армии. На его плечах серебрились погоны немецкого полковника. Форма и погоны делали его лицо неузнаваемым и если бы не косой сабельный шрам на его лице, Муренцов мог бы подумать, что ошибся. Слишком невероятным казалось, что Сашка, воевавший с немцами с 15го года, ненавидевший все иноземное, бивший себя в груди и кричавший: «Я русский офицер и умру за матушку Русь!» — надел мундир вражеской армии.