Обречённая воля - [57]

— Он желает сказать вам, чтобы вы больше не шалили с огнём, не жгли солеварни, понеже от тех полымей великое оскудение казне чинится.

— Мы не звали сюда изюмцев, сами пришли и землю нашу поаршинили! — ответил Шкворень.

— Земля наша, казацкая!

— Обща земля! Ермак её воевал да деды наши, а вам тут делать нечего!

— Не ваши кости в той земле! Не вам и топтать её! — веско сказал Ременников.

Савельев переждал крик и вставил:

— Не землю пришли отнимать у вас, а пришли поучить вас жить по-христиански. Почто убыток казне царёвой чинить?

— А нечего делать на нашей земле москалям, сказано было! — срывая голос, заорал Окунь.

— Он не понимает, порченым прикидывается, Обросим этот: ему что — его низовая земля далеко, её у них не отберут.

— Да никто, говорят вам, не берёт у вас землю! — сорвался Иван Соломата. — И солеварни — тоже дело понятное: вы сожгли, а больше так не делайте!

— Ишь, разорался!

— Подавишься, ворон!

— Не подавлюсь! — разошёлся Соломата. — Атаман Войска Донского Лукьян Максимов передать вам велел, что-де не делом вы тут занимаетесь — солеварни жгёте! Поостепениться требовал, а ежели станете и дале так-то чинить казне убытки, то и он, атаман Войска Донского, и государь утихомирят вас!

— Ты, Соломата, уж не продался ли боярам вместе с Максимовым? — спросил Шкворень, и на эти слова бурей отозвался майдан. Выкрики слились в сплошной рёв.

— Я не продался, а вот ты, Шкворень, веру свою не продавай, не потакай ворам!

Тут Горчаков, тоскливо стоявший на бочке, как чучело, заговорил, сообразуясь с круговым пылом.

— Атаманы-молодцы и вы, люди Бахмута! Оставим распри из-за солеварен! Что было — то было, только впредь того не делайте, не причинайте государю нашему сумнительства про вас и главоболия. Лучше поладим мы с вами, да все вместе подумаем об ином деле, о коем государь наш батюшка денно и нощно печалится.

Притих майдан. Насторожился. Ременников спросил средь тишины:

— О каковском ещё деле говорить тут?

— Велено мне, атаманы-молодцы, выискать на донской земле беглых людей, кои оставили господ своих на пустых землях, кои побросали лесные повалы, корабельные верфи, кои ушли от канала меж Волгой и Доном вашим, забросив его втуне.

— Не божье дело — тот канал! — раздался голос Белякова.

— Это почему? — спросил тихо Горчаков, превозмогая тупую боль в голове.

— Работные люди, что были там, знают! Там воды никогда не будет: вся в степу растекётся. Там один колодец был, да и в тот Фома Вожжев кинулся, а как кинулся, то работные люди и вовсе ушли от безводья! Про канал тот молчи, боярин!

— Уж ты не бежал ли оттоль? — спросил Горчаков и дал знак офицеру.

— А хоть бы и бежал, так что? — заярился Окунь.

Солдаты двинулись к Белякову. Тот попятился в толпу: присел.

— Казаков вяжут! Казаков! — закричал Окунь и выхватил саблю.

Рявкнула толпа, качнулась на солдат. Полетела одна, потом сразу две ещё фетровые шляпы. Старшина войсковой Обросим Савельев побледнел, схватившись за пояс, кричал что-то Горчакову. Горчаков, совершенно потерянный, топтался на бочке. В него кинули комки смёрзшегося конского навоза. Дьяк закрывал голову руками, неуклюже слезая с бочки. Обросим Савельев что-то быстро говорил ему, озираясь на ревевшую толпу, а тот лишь коротко махал рукой и с помощью солдат пробивался к возку.

Лошадь с трудом прошарахалась через толпу. Мальчишки-казачата тесаками обрезали чересседельник, седло лошади съехало набок, хомут рассупонился, дуга завалилась, но некогда было поправлять.

Горчаков велел погонять, потрясённый неуваженьем к себе, ещё не миновавшей опасностью и безвозвратной потерей надежд на обогащение. Он оглядывался и видел, как солдаты впритруску бегут к воротам городка, изредка отпихиваясь штыками. Казаки били по ружьям саблями, ломая штыки, кромсая деревяшки ружейных лож. Свист, крики, базарный гам. Летели палки, камни, комья навоза — всё перемешалось в глазах Горчакова. Когда лошади вынесли возок за ворота — к счастью, оставленные открытыми для отступления — и он уже был на мосту, с земляного вала ударила пушка. Лошади присели в страхе и вдруг понесли с такой силой, что в одном месте, когда возок налетел на корень вербы, Горчакова кинуло, и он ударился обо что-то в санях больной головой.

«Только штыки! Только штыки! У-у-у!» — кусал он от боли губы, весь покрывшись холодным потом. Однако в душе он был рад, что остался жив, и всё же радость его была преждевременной: из ворот Бахмута со свистом и разбойным гиком вылетел плотный косяк верховых с саблями наголо.

Допоздна, до первых петухов, праздновал Бахмут свою победу! Ещё бы! Ведь не каждый день приходится выпроваживать москалей, да ещё как выпроваживать! Не просто прогнать, но ещё и пленить незваного гостя! Весь Бахмут, от мала до велика, перебывал у съезжей станичной избы, где сидел за караулом Горчаков. Его догнали казаки, отбили, продержали до сумерек и отпустили пешком в Тор. После этого казаки чувствовали себя не просто победителями, но к тому же ещё и великодушными. Кабак и курени всю ночь стояли в огнях, только в курене Булавина не было света — ни лампады, ни свечи. Шкворень несколько раз порывался пойти туда, к Антипу Русинову, — горела душа взглянуть на его племянницу, но его удерживали казаки, окружив в кабаке тугим плотным кольцом, да и неловко было бабиться на виду у казацкого воинства.