Обречённая воля - [36]

Под ногами грузно прыгал сундук-приголовник, кованный жёлтой медью. Пётр расстегнул кафтан, достал с пояса ключ и долго прицеливался к скважине. С большим трудом прижал сундук ногой в угол и открыл. Откинул лежавший сверху синий кошель с деньгами и вынул толстую пачку писем. Отыскал нужное, но отложил его в шляпу, остальные же, прежде чем бросить обратно в сундук, стал бегло просматривать, а некоторые даже перечитывать. Это были старые и новые письма — его канцелярия, пересланная из Москвы через Головина, Ромодановского, Меншикова. Письма находили его в разных городах и в разных землях. Писал Толстой из Турции, Паткуль — из Вены, Матвеев — из Голландии, Постников — из Парижа… А вот снова письма Матвеева, но уже не из Голландии, а тоже из Парижа… Письма, письма, письма… От воевод из Воронежа, из Астрахани, из Царицына, из Архангельска… От Виниуса с уральских рудников, от неутомимого мужика, а ныне видного в государстве человека — Курбатова. Письма послов утомляют просьбами о деньгах, о делах же рассказывают мало. Вот Головин переслал письмо Голицына из Вены: «Прошу, мой государь, сотвори надо мною божескую милость, высвободи меня от двора цесарского; ей, государь, истинно доношу: весь одолжал и в болезнях моих больше жить не могу, опасаюсь, чтоб напрасно не умереть…»

— Эка скулит! Меньше бражничать надо было!

Раскрыл письмо от Матвеева из Гааги.

«…Жизнь моя зело здесь многоскучная и многоскорбная. Гравенгага самый скучный город и люди зело не человеколюбны, а к дарам ласковы и к приезжим малое любительство имеют, только в своих повседневных утехах забавляются…»

— Это он видит, а как работает Гаага — не видит!

«…Наймы дворовые несказанно каковы дороги: с великою ходьбою едва до мая месяца двор мог нанять по тридцать пять рублёв на каждый месяц, и то посредственный, а нарочитый по семи сот и по осьми сот на год рублёв, а едучи с домишком чрез дальний путь до конца истощился…»

Отбросил письмо в сундук, раскрыл другое — толстовское, тоже слёзное, из Турции:

«По приказу твоему начинаю к тому приступать самым секретным образом чрез приближённых к султану людей…»

— Ага! — сам с собой разговаривал Пётр. — Это Турцию с Венецией хотел я стравить!

«…Сыскал я одного человека, самого близкого к султану; человек этот очень проворен… Посулил я ему 3000 золотых червонных, если сделает дело, но он говорит, что и другим дать надобно, всего тысяч сорок золотых червонных, кроме его 3000. Он же мне говорил, чтоб промыслить прежде всего султану мех лисий чёрный самый добрый, да три сорока соболей, по сто рублей пара, и отослать бы эти подарки султану тайно чрез него, а будет ли от того прок или нет, не уверяет».

Пётр вспомнил, что то дело было остановлено. «Не пристало сорить золотом в неверном деле», — подумал он и нашёл письмо Матвеева, написанное после аудиенции с королём французским.

«…Король изволил сказать, что ему те присылки вельми любы и всё он учинит к угодности царя как в его возможности есть…»

— Сатанинское племя! — Пётр с остервенением сжал листок в руке. Ненавидел он, царь-мужик, французские тонкости, всю эту маркизную галантность, в коей мнилась ему лживость и коварство.

«…Здесь конечная в деньгах, а больше в людях скудость; к Рагоци и к шведу, и к курфюрсту баварскому посылки денежные и продолжение войны вычерпали деньги конечно, уже. Швед в почитании многом и дела его; к тому же и коронация Лещинского за добро здесь принята».

— Вот оно, сатанинское племя! — Пётр разорвал письмо, сердясь на себя за то, что столько времени возит его с собой, приоткрыл дверцу возка-саней и выбросил.

На несколько мгновений закачалось рядом покатое, сбегающее к ручью белое поле, мелькнули нерасчёсанные голые космы плакучих ив, опущенные до земли, а впереди снова набегал сосновый лес и дорога уходила в него через едва приметную зарубь просеки. Над лесом, невидное в облаках, подымалось солнце. В мире заметно посветлело, на душе становилось радостней, хотя до Москвы, до встреч со своими было ещё очень далеко. Пётр захлопнул дверцу возка, закрыл её изнутри на деревянный кляпушек и достал из шляпы письмо.

«Милостивый наш государь…» — начал читать Пётр. Он быстро проскакивал строки, пока не дошёл до заветных: «Все в добром здравии пребывают и кланяются тебе…»

В конце письма была приписка:

«Анна Меншикова, Варвара, Катерина сама третья. Тётка несмышлёная (то была Толстая), Дарья глупая (Арсеньева). За сим Пётр и Павел, благословения твоего прося, челом бьют».

Он вворотил ногу в меховом сапоге прямо в открытый сундук, отвалился на обшитую подушками, заковренную спину возка. Задумался, стараясь представить себе свою будущую жизнь, но представить не мог. Открыл возок, позвал к себе секретаря.

— Где почта ждёт? — спросил Никитина.

Стольник Никитин бежал из Варшавы вместе с королём Августом, а теперь ехал с Петром вместо секретаря.

— В монастырь наказано привезти, государь. Близко уж.

— Какие-то вести из Астрахани… — вздохнул Пётр, с наслажденьем вытягивая затёкшие ноги на переднем сиденьи. Он не ожидал никаких суждений от стольника и хотел подремать.

— Борис Петрович уймёт воров, — с возмутительным спокойствием сказал Никитин о Шереметеве.