Обречённая воля - [26]

Казаки толпами ходили вдоль этих рядов, выбирая в первую очередь заморское оружие, покупали у русских купцов из-под полы свинец и порох. Иной раз лихой купчина, продавший ружья и заряды к ним с утра, вечером сам садился на лошадь и скакал вместе с новыми дружками в Дикое поле, а там, глядишь, через неделю уезжал вверх по Дону, притихший и денежный, разбойно поглядывая с-под бараньей шапки. Где был, что делал неделю степь всё сокрыла, только встретятся кому-нибудь в степной балке затащенные туда шакалом людские кости…

Булавин заметил бочки с солью, не подъехал, но не удержался и крикнул с седла:

— Эй, почём берёшь?

Торговец услышал, крикнул через головы:

— Два с полтиной за оков!

«Наша, бахмутская соль…» — с тоской подумал Булавин, и пока слезал с лошади, привязывал её к коновязи, перед глазами пролетели все мученья первых колодцев и солеварен, первые радости добычи этой самой лучшей соли, первые деньги, заработанные казацким потом, а не надуваненные после степного или заморского разбоя. Теперь нет колодцев, нет солеварен, нет места, где бы разгулялся казак, — теснота и духота, как в той соляной бочке-окове…

— Кондратей! А Кондратей! А я тебя ищу! — Зернщиков ещё на ходу перекинул ногу через лошадиный круп, а осадив, уже спрыгнул на землю.

— Зачем я тебе, Илья?

— Нескладно погутарено было.

— Так уж сталось…

— Пойдём посидим где ни есть.

— За какой надобностью?

— Разве нам и погутарить не велено?

Зернщиков ласково потрогал красивую ручку булавинского пистолета и повёл Кондрата к себе домой. Сели верхами, направились тесной дорогой среди торгового ряда. В одном месте поперёк проезда лежал казак, надвинув на глаза трухменку.

— Эй, чего развалился? — окликнул Зернщиков.

— Воля моя — хочу лежу, хочу на голове стою! — хрюкнула трухменка.

— Задавлю! Отойди!

— Токо тронь, полковник, хоть единым копытом!

Зернщиков приостановился — вот незадача! Задень такого — заорёт на весь Черкасск. Сбегутся казаки — в глаза наплюют, а то трухменку свою потеряешь… Но ехать надо было, тем более, что вся эта россыпь зипунов, кафтанов, чалм уже подхохатывала в ожидании скандала. Зернщиков осторожно пустил лошадь на упрямого казака. «А ну как пырнёт коню в брюхо саблей?» — похолодев, подумал Зернщиков. Лошадь осторожно переступила казака. Лошадь Булавина просто перескочила, кинув на зипун казака ошмёток земли.

— Чем у царя хорошо служить в войске? Да тем, что там старших слухают, — вздохнул Зернщиков.

Булавин не ответил. Зернщиков проехал с минуту в смущении, а потом принялся прямо с седла покупать то заморские базилики дочерям, то косник, то иные украшения жене. Булавин думал, что этих украшений и без того хватает в старшинской семье, а Зернщиков всё дёргался из стороны в сторону, всё останавливался, мял торговцев, лошадью, получал плевки в спину, проклятья, но не обращал вниманья, заразившись торговым жаром.

— Эй, колоброд! Чего отворил рот? Давай сюда вентерь! — кричал Зернщиков и покупал снасть для рыбной ловли.

— Долго ты будешь меня кружить? — пробасил наконец Булавин.

— Зараз! Зараз! — с готовностью отвечал Зернщиков, а сам всё шарил жёлтым прищуром по рядам, облизывал тонкие губы, еле видные в рыжей бороде. — Эй! Зарьян! А ну подай-ка мне этот шандал!

Тут Зернщикова позвали царёвы прибыльщики.

Занятие это — теребить пошлину с казака — было неприятное, прямо надо сказать — срамное, и Булавин остановился в отдалении, Зернщиков же пошёл, нахохлясь, в середину толпы, как раз к тому самому возу со стерлядью, у которого с час назад разыгралась сцена меж хозяином воза, старым казаком, и человеком, назвавшим его Лоскутом. У торговца оставалось десятка полтора рыбин — Булавин видел это с седла, — а царёвы прибыльщики уже подступили к нему с пошлиной. Базарные фискалы донесли им, должно быть, сколько было рыбы, но старый казак отказывался.

— Старшина! — крикнул, оборачиваясь к подходившим, старый налогосборщик. — Это твой казак, черкасский?

Зернщиков прищурился, качнул головой:

— Нет, не видывал таких на Черкасске.

— Ты откуда? — приступил старший к седому казаку.

— Оттуда, откуда и весь народ!

Толпа тотчас грянула смехом.

— Из которой станицы?

— Из той, что на Дону стоит.

— Много их на вашем Дону стоит!

— Вот я во всех и живу! — всё больше задирался казак, чувствуя поддержку толпы.

— Ну и провались ты в преисподнюю со своей станицей! Давай говори, сколько прибыли надёргал? — старший налогосборщик тряс худеньким паричишкой, осыпая плечи подпревшим чужим волосом и розоватой заморской пудрой.

— А прибыли у меня шесть рублей с полтиною.

— Врёшь! Ты врёшь нам всё! Ты самого государя грабишь, а нас в обман вводишь!

Зернщиков не вмешивался, молчал, насупясь, опасаясь потерять авторитет среди черкасских казаков, — ему ещё жить и жить с ними, а их набежало к возу великое множество, и каждый смотрел с интересом, задирая голову и скалясь. Он подумал: вот крикни, свистни — выхватят сабли и начнут крошить…

Вмешался второй сборщик:

— С ним говорить — время терять! Испросить надобно, где он ту рыбу ловил? Не в заказных ли местах?

— Как же, дознаете! На рыбе клейма нету! — скалился старый торговец.