Обречённая воля - [15]

Булавин налился злостью. Лицо его побагровело.

Шидловский резко вскинул лошадь на дыбы, развернул картинно и поскакал к кладбищу, где уже стояли в виду вывалившихся из городка казаков конники Изюмского полка.

— Только сунь своё некрещёное рыло! Только приди ещё…

Неожиданно раздался выстрел из пушки. Конь Шидловского присел на задние ноги и ещё сильней полетел в гору, вытягивая шею вперёд. Полковник не остановился у кладбища, а поскакал по дороге на солеварни, обогнув балку. За ним под свист бахмутских казаков ускакали его всадники, строясь на ходу.

— Порядок блюдут, сволочи! — совсем рядом сплюнул Шкворень.

Булавин оглянулся — все всадники без всякого приказа уже стояли рядом, за ними вышли пешие, а из ворот торчала толпа баб, стариков. Казачата висели на стенах, по вербам и надрывали глотки победными криками.

9

Суматошное утро не сбило планов Булавина: он отправил-таки Анну и сына в Трёхизбянскую. Сам не поехал, объявив всем, что отправляется к Черкасскому городу поговорить о судьбе Бахмута с атаманом всего войска Донского — с Максимовым. Но если своих он отправил поздновато — солнце подымалось над стенами, — то сам, опасаясь приметы, решил не нарушать старинного правила и собирался выехать на другой день до восхода.

«Ну, слава богу, отправил…» — вздохнул он, когда телега скрылась за бугром. Он вернулся в опустевший курень и почувствовал, как отрадна свобода. Это к ней, к воле, стремилось в последние месяцы всё его казацкое нутро, и хотя сердце просило другой воли, — настоящей, древней, без бояр, без немцев, без прибыльщиков, без царёвых указов, — сейчас была приятна и эта небольшая свобода.

Он вышел на баз, осмотрел его пустую утробу, ещё хранившую тепло и запах скота, и почему-то не пожалел, что продал все животы Ременникову и Абакумову. Хорошо, что Анна взяла деньги с собой и увела за телегой бычка — все не с пустыми руками заявится в отцов дом, где сейчас живёт его, Кондратия, брат Иван.

Из раствора конюшенной двери просматривалась улица вдоль реки, часть майдана, и торчала деревянная колокольня, как раз над куренем Рябого. Булавин будто затаился в полумраке помещенья. Ему, признаться, было жалко Бахмута — своей мечты, стремления вывести этот городок в лучшие на Диком поле. Хотелось, чтобы у каждого казака был курень — полная чаша, чтобы оружие было у каждого не хуже, чем у старожилых, домовитых казаков Понизовья, чтобы весело и охотно хранили они этим оружием дедовскую волю.

Булавин прошёл к погребу, забрался в него. Свечи не нашёл — завалилась куда-то в сегодняшней спешке, — подождал, когда присмотрелись глаза, и стал выкидывать землю из свежей ямы. Затем осторожно открыл бочонок с медяками. Пощупал. Снял трухменку и нагрёб в неё горстей пять. Потом развязал гашник шаровар и во внутренний карман всыпал горсть — на дорогу в Черкасск. Завязав гашник шаровар и отложив в сторону шапку с медяками, он снова тщательно зарыл яму, утоптал землю, а сверху засыпал сухим бурьяном. Потом подумал, что покидает Бахмут надолго, и вворотил на то место старую бочку из-под мёда.

В кабак он пошёл всё с тем же чувством призрачной свободы, растущим в нём, и одновременно в душе подымалось сомнение: стоило ли оставлять Бахмут и этих людей, которые только что были готовы умереть все до одного, поведи он их на изюмцев? В этой утренней, пусть несостоявшейся стычке было что-то похожее на победу. Это ощущение прямо висело в воздухе Бахмута, оно играло в слюдяных оконцах куреней, светившихся на осеннем солнышке, звенело в криках ребятни, среди которых он уже не слышал голоса своего Никиты; оно висело над городком в визгливых бабских перекликах, и только возбуждённый гул казацких голосов, что выламывался с базов и из кабака, отдавал неясной тревогой, ожиданьем грядущих событий.

У церкви Булавин заметил беглого. Тот сидел на ступенях паперти и что-то быстро жевал, оглядываясь по сторонам, коротко и настороженно, как собака в чужом дворе. Шапка его — та самая, что Булавин увидел утром над кромкой балки, — лежала у его ног, а двумя ступенями ниже сидели его жена и племянница. Когда Булавин приблизился, мужик поднялся и по привычке потянул руку к голове, забыв, что шапки нет. Женщины тотчас поднялись и отошли к углу церкви, откуда племянница беглого таращила огромные серые глазищи бесстрашно и любопытно.

Булавин остановился.

— Это ты про изюмцев упредил? — спросил он, глядя почему-то на угол церкви.

— Я, атаман… Как увидел — скачут, так и побежал…

— Мало ли по степи скачут!

— А ночью-то как закопырилось в той стороне, как охватило огнём полнебес — чуть не обезножил. А утром скачут, гляжу. Тут я в понятие вошёл…

— Догадлив! — усмехнулся Булавин покладисто. — Куда бежать сдумал?

— Ничего в голову не идёт, атаман, — тяжело передохнул Антип. — Кабы один был, тут бы и думать нечего! Одного-то да в бесснежную пору каждый кустик ночевать пустит, а тут… Наутро смекаю: поищу-де новы городки в лесах, а ввечеру остановлюсь, где усталь подкосит, но дум уж нет. Были места, да разве теперь воротиться? Ох, велика земля, атаман!

— Надо думать. На ней больше десятку государств!