Обречённая воля - [119]

— Отец Алексей, так ты — Ерёмка? — кинулся к нему, растопырясь руками. — То-то ты по душе нам пришёлся.

— Отойди, Шкворень! Атаман, отойди! — ревел Еремей. Он схватил факел и кинулся к запалу пушки. — Дыба, наводи!

Семён Драный только успел отойти от ствола, как рявкнул выстрел. Ядро перелетело через овраг, через толпу офицеров и попало в лафет полуразвёрнутой пушки. Ещё не распряжённые лошади рванулись с места и понеслись к лесу, где стояли запорожцы Драного, но через полсотни саженей пушка нарвалась на другую упряжку, и оба орудия опрокинулись.

— Еремей, охолонись! Иди к своим! — зыкнул Драный.

Булавинцы то и дело бегали к Донцу за водой или к ручью, что сочился в прохладе опушки, а там, в открытой степи, солнце совсем сморило полки Шидловского. Было видно, как там кидались к бочкам привезённой воды. Вскоре царёвы войска зашевелились, но тревога была напрасной: их отводили к Тору. Было ясно, что в такую жару никто не начнёт рубку — наступало тихое время, когда всё живое пряталось от жгучего солнца, замирало, никли, теряя запах, травы — наступал час глухой степи.

За час до захода солнца и часа за два до темноты Шидловский решительно выкатил артиллерию к самому краю балки и стал бить ядрами и картечью по бугру. Стрелки-пехотинцы — инфантерия, как называл их солдат-булавинец, — полезли через балку, но до рукопашной не дошло, поскольку первые десятки рядом легли под пулями и белели на дне перекрестьем лент на мундирах. Атаки Шидловского продолжались больше часа, и больше часа он посылал в готовую могилу — балку своих солдат. На заходе солнца по балке, откуда-то сбоку, куда уходила её вытянутая теклина, прорвалась конница, но лишь около сотни всадников смогли подняться на бугор. Продержались они четверть часа и были все до одного порублены. В сумерках Шидловский снова бросил конницу по оврагу, стрелков разместил напротив бугра, а солдатские пехотные полки полезли с флангов через лес. Семён Драный пустил запорожцев на правом фланге, и они рассекли пехоту надвое, но те сумели забиться в лес, где запорожцы тотчас завязли и отошли к своим. Через полчаса, уже во тьме, началась рукопашная на левом фланге у леса и на правом у обоза. Артиллерия Шидловского била по бугру, распугивая лошадей у реки. Теперь конница Шидловского накопилась в низине за поворотом и плотной лавиной ринулась на бугор снизу. За ней с криком кинулись солдаты. Всё смешалось. Стрельба почти совсем прекратилась, и началась тяжёлая рубка. Семён Драный сел на коня, повёл своих, но когда его конница выставилась на бугре, по ним снизу начали стрельбу из ружей и из пушек с того края. Ядро попало атаману в бок. Оно вмяло ему руку в рёбра, и Семён Драный повалился с седла… Сын догнал его лошадь, выдернул ногу отца из стремени и хотел было найти в этой страшной сумятице Ременникова, чтобы лекарь помог, но атаман был мёртв.

— Драного убило! Убило-о-о!.. — разнеслось по склону бугра к Донцу.

— Браты! За волю! — взревел Еремей и, пеший, кинулся со своими ратниками в балку, откуда никто не вышел…

На той стороне стоял рёв — то снова вырвались запорожцы и кромсали там остатки резервной пехоты, пушкарей, а в это время за бугром булавинцев — от вершины до Донца — одолевала сила Шидловского. Уже были слышны скрипы телег, ржанье лошадей у самой воды, но постепенно всё затихло. Правда, ещё и ночью то в одном месте, то в другом всплёскивалась страшная слепая рубка, но бой булавинцами был проигран.

19

2 июля 1708 года Шидловский направил небольшой карательный отряд для разоренья Бахмута. Сбылось! На следующий день сам выехал на место действия, но позадержался по двум причинам: отправлял на юг тысячу казаков под командованием Кропотова и Ушакова, а потом писал письмо Долгорукому:

«Высокороженый господин, господине князь Василей Володимеровичь, — писал он, наслаждаясь содержанием. — Оной моей подлуй услуги, которая за повелением вашим над ворами чинилась, о ней же в прежней моей почте к вашей милости вписал, ныне доношу, конклюзию учинил, Багмут выжгли и разорили, и посланные наши возвратились в целости. В том воровском собрании было запорожцов полторы тысячи человек. Есть нам что и не без греха, здавались они нам, еднак в том гаму нам не донесено, восприяли по начинанию своему. Ушакова и Кропотова отправлю от Тору в Таганрог прямым шляхом чрез Багмут, и сам с ними до Багмута пойду или кого пошлю. И ежели там что осталось, не оставлю камень на камни. Повторе доношу вашей милости, извольте не мешкав итти к Маякам. А я буду указу ждать меж Тору и Маяк. Полозов в обоз ко мне пришёл сего июля 3-го числа. Как Ушаков, так и Кропотов зело мне нелехки во отправлении, есть с своими запросами с Гороховатки. Изволь государь просто итти к Маякам.

Брегодир Шидловский».

У крыльца уже стоял лёгкий открытый возок, в нём сидел войсковой священник и дьяк Горчаков. За два с лишним года, проведённых в Воронеже, дьяк настолько проникся заботами и страхами, связанными с восстанием на Дону, что не мог отказать себе в удовольствии видеть разрушенным ненавистный Бахмут — место его позорного бегства, да, признаться, и торопился дьяк покончить с давно порученным ему делом выселения беглых. Тогда, выезжая из Москвы, он считал это делом двух-трёх месяцев, а вот затянулось на годы. За всё это время его лишь раз отпустил Апраксин к семье — весной прошлого года, но как он был удивлён переменами в семье! Дочери нашили платьев с обручами на талии, ходят как неубранные копны сена, устраивают кофепития на белой скатерти, со двора отвезли в подмосковную деревню всех свиней и поговаривали сделать то же с курами и коровами — дочери, видите ли, пачкают иноземные сапожки навозом! Вместо поклонов русских — приклякивают, будто садятся…