Обречённая воля - [107]

— Веди, атаман, на Азов! Веди на Азов! — заревела масса.

— Дайте срок! — поднял Булавин руку.

— Говори атаманово слово — и Троецкий возьмём! Говори!

— Дайте срок — возьмём и Троецкий! Токмо забыли мы, атаманы-молодцы, что сидит у нас в колодках Максимов со старшиною. Пять дён сидит. Что делать станем?

— Смерть изменникам! Смерть!

— Реку боярам продали! Смерть! Ведите их!

— Хватит поститься им! Ведите!

— Вели, атаман, я сам им головы отрублю! — выкрикнул Щука, нетерпеливо потрясая тяжёлым турецким ятаганом.

Страсти разгорались, и только казнь могла теперь унять страшный порыв огромной толпы вооружённых людей. Булавин понял с еле шевельнувшимся чувством сожаления, пробившимся через толщу большой личной обиды, что судьба Максимова решится тотчас.

Толпа расступилась. К самому поставцу приволокли старшин и Максимова. От кабака прикатили широкий пень.

Булавин шагнул к войсковому атаману.

— Ну что, Лунька? Помнишь ли меня? Молчишь?

— А вот это помнишь? — Булавин расстегнул кафтан и достал серый плат, завязанный узлом. — Гляди лучше!

Максимов глянул отрешённым взглядом на землю в развязанном платке и вспомнил свою клятву. Сжал губы, набычился и неожиданно выбил платок с землёй плечом.

Кругом напирали, старались заглянуть, услышать разговор Булавина и Максимова, но шум от возгласов нарастал ещё сильней. Толпа сбилась вокруг пня и колодников, зато поредела наруже, поскольку многие полезли на колокольню, на крыши куреней, на вербы, на дубы, на тополя. Старики на сей раз не добились уваженья — никто не уступал им дороги к центру круга — и они заколыхались к конюшням, вывели лошадей, подводили их к задним рядам и вставали, горбатясь, на сёдла.

— Где моя семья? — спросил Булавин. — Молчишь? Мальчонку почто оковал? А?

— Да рубите ему башку! Он шестерых наших порубал у стружемента!

— Тихо! Тихо, атаманы-молодцы! Тихо, честной народ, ныне вольный люд! Тихо, круг! — Булавин выждал, когда отплеснется назад и позатихнет рёв. — Чего приговорим Луньке Максимову за его неверные службы нашему вольному Дону?

— Смерть! Смерть! — грянул круг.

— Чего приговорим Луньке Максимову?

— Смерть ему! Смерть боярскому выкормышу!

— Чего приговорим Луньке Максимову? — в третий раз спросил Булавин, и в третий раз грянул круг:

— Смерть, ему! Смерть!

Кто-то выкрикнул было о прощении. Голова Максимова с надеждой вскинулась, но взгляд его встретился со взглядом атамана Некрасова, стоявшего по правую руку от Булавина, и снова поникла, остролобая, тёмная…

— Смерть пришла твоя, Лунька! — в последний раз обратился Булавин.

Чья-то ручища схватила Максимова за волосы и принагнула к изрубленной, шероховатой защёчине пня.

— Сторонись! — раздался крик в самой середине, уже у пня.

Какой-то громадный, бурлацкого обличья человек в полуказацкой одежде проломился сквозь вязкую плотность людских тел и схватил руку полковника Щуки. Голос, осанка и что-то ещё показались Булавину знакомыми.

— Лоханка?

— Я, атаман! Зри на меня добрей! Эвона как меня атаман Максимов освежевал! И вы зрите, казаки и народ честной вольный!

Лоханка завертел головой, показывая лицо с отрезанным носом.

— Дай, тебе говорят! — зыкнул он на Щуку и вырвал у того тяжёлый турецкий ятаган. — Держи башку! Пригнетай!

Максимов шевельнул обомшелыми, тёмными крючьями связанных рук, напрягся узкой длинной спиной. Затих.

— Стойтя! — сгремел Булавин. Он поставил ногу на тёмную шею Максимова, защищая её от удара. — Не кончен войсковой суд! Судите всех зараз! Старшин судить надобно!

Старшины — Петров, Соломата, Савельев стояли тут же.

— Кровь лить пред храмом божьим не пристало казаку! — крикнул Булавин. — Казнить велю, коль приговорите, на черкасских буграх, что у стружемента! Кричи дале ты, Игнат, — сказал он Некрасову. — Гни трухменку перед кругом, а я поехал в Рыковскую к брату. Стенька!

— Вот я!

— Лошадь! — он пошёл было сквозь расступавшуюся толпу, но повернулся и снова напомнил: — На буграх казните! Не повелось казаку кровь лить на майдане, мы — не бояре!

…Через половину часа, когда Булавин ехал уже за Черкасским мостом, от города, с бугров, донеслись вопли — то выли семьи казнённых.

«И восстанет брат на брата…» — шевельнулось в памяти.

Эта кровавая, противоречивая премудрость святого писания, неприятная в своём пророчествующем спокойствии и отвратительная, как вещее воронье карканье, сдвинула в его душе тяжёлое, что жёрнов, сомнение. «Да полно! Братья ли люди, коль они, единоверные, подымают меч друг на друга? Чего делить? Веру? Она едина! Землю? Она у казака общая, как у татарина. Так за что же Максимов предал? За бунчук войсковой? За бунчук! За золото, от власти идущее и власть дающее. Власть!»

Тут мысли Булавина вернулись к собственной его судьбе. Он вспомнил, что дня через два его станут кричать на черкасском кругу в войсковые атаманы вместо Максимова. Никто из атаманского рода Булавиных не подымался так высоко. Ныне он атаман повстанцев. За ним идут десятки и десятки тысяч — больше, чем шло за Разиным, и для дела, начатого сейчас во имя воли, хватит ему власти, была бы удача да единство, но можно ли отринуть желание войскового круга? Надо ли? Другого крикнут — опять двоевластие… Он не опасался: знал, что его выкрикнут в войсковые, и заранее чувствовал, как что-то ершится в нём, заставляет выпрямиться в седле, выколёсывать грудь. Власть…