Образы детства - [127]

Прадедовы часы, сказала ты Лутцу по дороге к Лоренцдорфер-штрассе, ты ведь не получил их в наследство. — Верно, не получил, сказал Лутц. Знаешь, я долго жалел об этом. Все представлял себе, как нес бы их за гробом на похоронах, орденов-то у него не было. Как повесил бы их на стену, на самое почетное место. До сих пор помню, какие они были с виду и с каким звуком отскакивала крышка. — Я тоже помню, сказала ты.

Не к добру это, якобы сказал прадед хайнерсдорфской бабушке, когда она, сама давно перевалившая за шестьдесят, оставила свой дом. Он оказался прав. Мария Йордан, вторая Неллина бабушка, скончалась в июне 1945 года под Бернау — от истощения, так гласило свидетельство о смерти, и это означало, что она умерла с голоду. Впрочем, у нее хотя бы есть могила, за которой ухаживают и на которую в поминальное воскресенье кладут венок.

Иначе обстоит дело с разбросанными могилами другой бабушки и двух дедов. «Усишкин» дед—следующим умер он, от тифа, — похоронен у кладбищенской стены, в мекленбургской деревне Бардиков. Могила его не обозначена. Лутц недавно. как он говорит, по верным приметам отыскал ее на бардиковском погосте. В Магдебурге дичает могила Августы Менцель, «усишкиной» бабули, у которой Нелли училась самоотверженности и доброте. Ей оказалось достаточно простого гриппа. Шарлотта Йордан отстригла седую прядку от тоненькой косицы, лежавшей на правом плече маленькой, сморщенной покойницы, и где-то ее хранила.

Хайнерсдорфский дед, Готлиб Йордан, единственный из всех поставил перед собою цель, и цель эта поддерживала в нем жизненные силы: он решил дожить до восьмидесяти. И действительно дожил, хоть и в жутких условиях— в деревенской клетушке, в Альгмарке. А потом сказал: Ну вот, теперь хватит,— и умер. О нынешнем состоянии его могилы ничего не известно. Есть, правда, цветная фотография, сделанная его дочерью, тетей Трудхен; на ней могила хайнерсдорфского деда украшена цветами, обрамлена белыми гравийными дорожками. На надгробии выбита эпитафия, текст он выбрал сам: Мне отмщение, говорит Господь.

Единственный предмет, сохранившийся в семье как память о поколении дедов,— это шерстяное одеяло, которое «усишкина» бабуля собственноручно связала крючком. Иногда вам с Лутцем приходят на ум те две истории, что любил рассказывать внукам «усишкин» дед: про змею и про медведя. Иногда вкус манной каши напоминает тебе пудинг с малиновым соком, каким Нелли лакомилась за кухонным столом у хайнерсдорфской бабушки. Иногда кто-нибудь скажет: Лутц-то вон какой рослый, это он в деда. Иногда —всего лишь на секунду-другую —мелькнет в одном из потомков образ Августы Менцель.

Тогдашние старики, зная, что очень скоро они уснут вечным сном, ребячились или вовсе затихали. Их сыновья и дочери именно себя считали обманутыми и проигравшими, а потому воображали, что им дано право помыкать всеми и каждым, особенно стариками, которые отжили свое, и молодыми, у которых жизнь еще впереди. Сами же они потом-кровью добились достатка, построили жизнь, а теперь вот их гонят из этой жизни прочь. Тетя Лисбет, не чуждая театральности, выкрикнула, заломив руки: Моя жизнь загублена! Дядя Альфонс Радде, ее муж, страдал меньше, ибо не утратил главной предпосылки существования: он по-прежнему служил Отто Бонзаку, хоть и безвозмездно. Жену свою он призвал к порядку. Никто ее не понимает!—заныла тетка. Тетя Люция намекнула ей, что тем, у кого муж рядом, нечего бога гневить. Да ну тебя!—презрительно фыркнула тетя Лисбет. Другие тетки — Трудхен Фенске и Ольга Дунст — сидели на соломе виттенбергской школы и молча слушали перепалку. Вот и мы, сказали они друг дружке, мы тоже все потеряли, много ли, мало ли, а потеряли.

Нелли внезапно одним махом отрезало от взрослых. Она увидела, что имущество и жизнь для них одно и то же. И стала стыдиться комедии, которую они разыгрывали прежде всего перед другими, но в конечном счете перед самими собой.

Однажды — темным пасмурным утром в середине февраля —со школьного двора громко спрашивают, не квартируют ли здесь люди по фамилии Йордан. Тут Нелли, поняв, что это мама нашла их, бросается в солому и плачет навзрыд.

В первый же час воссоединения, которое иные откровенно называли чудом (в нынешних-то обстоятельствах!), после первых же, обильно политых слезами объятий, первых коротких и сбивчивых рассказов началась великая распря между родными сестрами — Шарлоттой Йордан и Лисбет Радде. Распря, с этой минуты день ото дня разгоравшаяся, дошедшая от мелких колкостей и словесных придирок до громких скандалов и отравившая те два с половиной года, что им поневоле пришлось прожить бок о бок. Десятки вспышек ненависти, оскорбительные тирады, истерики, безмолвные, вымученные завтраки, обеды и ужины. Две сестры, два непримиримых врага.

Откуда Нелли могла тогда знать, что им не дано было спокойных, учтивых взаимоотношений. Что всякий новый день, отпущенный госпо-дом так говорила Шарлотта, — вновь призывал их на поле битвы, ибо в незапамятные времена их детства вопрос вопросов: Чего ты стоишь?-был поставлен неправильно: Кто из двоих стоит больше? Так, с переменным успехом, и шла между ними с тех пор эта борьба, не столь острая и заметная прежде, когда онн жили врозь да и прочих смягчающих обстоятельств тоже хватало. (Лишь перед смертью Шарлотты у Лисбет Радде вырвался на волю поток отчаянной сестринской любви, в которую поверила только ты; смерть одной из сестер несла другой победу, и она могла наконец любить.) Временами, когда возникала ссора, казалось, будто они начинают им же самим постылую, даже ненавистную работу, а делать ее тем не менее надо, и кто за нее возьмется, как не они.