Обратной дороги нет - [137]

Оторвавшись от будки, сделал первый самостоятельный шаг — словно водолаз, обутый в свинцовые калоши, он ступал тяжело и плоско.

Скорее костер! Можно будет раздеться, высушить одежду, отогреть ознобленное, дрожащее тело. Не доверяя еще ногам, боясь упасть и разбить голову о скалу, он снова опустился на четвереньки и пополз вниз собирать в темноте у подножия острова выброшенный прибоем разный деревянный хлам.

Самой ценной находкой были несколько гнутых досок от бочки-сельдянки и кусок шпангоута от какого-то разбитого бурей баркаса. Дерево было влажным, но не беда — бывалому охотнику и рыбаку случалось под дождем разжигать костер с одной спички. Раскрыв свой большой «пилотский» складень, Иван вытесывал мельчайшие стружечки, сушил их своим дыханием, грел в ладонях. Заботливо и не спеша укладывал костер, нож дрожал в руках и срывался — скорей, скорей! — но Иван заставлял себя не торопиться.

Наконец костер сложен, теперь нужен только маленький горячий язычок пламени, и когда огонь разгорится как следует, он бросит в него самые сырые щепки, дым поднимется над островом, дым — сигнал бедствия…

Иван подполз к металлической будке. От вспышки к вспышке, с перерывами он смог по буквам разобрать на дверце надпись, грубо намалеванную смолой: «№ 227. Высокий». Очевидно, «Высокий» было название острова, но оно ничего не говорило летчику: разумеется, на его карте все здешние острова не могли быть помечены. Что ж, Высокий так Высокий.

Встав, он не в силах был отвести глаза от вспыхивающего пламени, он застыл, как огнепоклонник: за выпуклыми линзами в ацетиленовой горелке бился трепетный язычок.

Дверь будки была заперта задвижкой, прихваченной болтом и гайкой. Иван налег на задвижку — она не поддалась. Он стал дергать ее, крутить, срывая кожу с пальцев, но задвижка была словно впаяна, влита в дверь. Влажный, насыщенный солью воздух быстро творил здесь свое разрушительное дело, густой слой ржавчины как бы прирастил гайку к болту — тут нужен был гаечный ключ, а не ослабевшие пальцы.

«Ну откройся же, откройся, — просил он. — Ах, ты…»

Дверь не поддавалась.

Соболев в ожесточении принялся бить рукояткой пистолета по задвижке — вид такого близкого и недоступного огня бесил его. Он быстро устал, закружилась голова, дыхание стало хриплым и судорожным, холодная и мокрая одежда жгла тело.

Чуть посветлело, мутный заполярный рассвет, лишенный красок, безжизненно холодный, сочился из низких туч. С площадки, на которой стоял маяк, стало видно, как с одной стороны скала полого уходила вниз, а с другой обрывалась прямо в море — именно к этому обрыву его и прибило ночью. Начался отлив, и из воды выглянула литораль — усыпанная камнями коса, которую нельзя было заметить во время полной воды.

Над камнями, выискивая что-то в воде и осатанело крича, носились чайки. Он видел, как несколько птиц оторвались от камней и, медленно взмахивая крыльями и набирая высоту, полетели вдаль, туда, где свинцовое море утыкалось в белесую мглу. И позавидовал чайкам: они летели к берегу, они не знали ни расстояний, ни голода, ни жажды.

Теперь бы глоток воды! Может быть, где-нибудь в расщелинах скалы хранятся крохотные озерца, оставленные дождем?

Он приподнялся, чтобы сползти вниз по пологому склону, поискать воду, но раздумал. Нет, огонь был сейчас важнее, чем вода, — не жажда медленно убивала его, а холод. Ветер приутих, но теплее от этого не стало — одежда была перенасыщена влагой. И при каждом движении ледяные струйки текли по коже. Лежа он облизал сухим, опухшим языком холодную влажную скалу, мягкий, пахнущий гнилью лишайник, росший меж камней.

Потом ему удалось выковырнуть из трещин увесистый обломок скалы. Он поднялся и бил, бил по задвижке, изредка останавливаясь, чтобы вдохнуть побольше воздуха — опавшим легким не хватало кислорода. Чтобы не упасть от головокружения, он как можно шире расставил ноги и левой рукой уперся в дверь.

Задвижка поддалась его упорству — болт медленно выползал из вилки, оставляя след из светлого, не тронутого ржавчиной металла. Дверь распахнулась. Соболев протиснулся в будку и, ухватившись за металлические стержни, подтянулся к горелке.

В стеклах башни при очередной яркой вспышке он увидел свое отражение — вспухшее, в кровоподтеках и ссадинах лицо показалось чужим и страшным; Соболев отвел глаза.

Огонек был упрятан за круглой толстой линзой, прикрытой сверху железным колпаком. Приникнув лицом к линзе, неловко и напряженно вися на стержнях, Иван стал рассматривать устройство горелки.

Из тонкой медной трубочки, идущей от баллона с газом, с чуть слышным присвистом вырывается заостренный, как наконечник стрелы, желтый язычок огня. Он лижет два керамических стерженька, накаляет их. Через каждые три секунды, скопившись в плоском, как тарелка, резервуаре и приоткрыв давлением клапан, к алым стерженькам сильно и резко подается большая порция ацетилена. Это и дает ослепительную, пронзительно-голубую вспышку, заметную проходящим судам даже днем.

От маленького постоянного язычка он и возьмет огонь! Иван откинул колпак. Пальцы с зажатым в них карандашом сами тянутся к горелке. Пламя уже жжет руку, но он готов терпеть эту муку сколько угодно, лишь бы добыть огонь.