Обратная сила. Том 2. 1965–1982 - [33]

За все время от бегства из гетто и до возвращения домой это было единственное проявление заботы и тепла, которое Вере Малкиной довелось испытать. Почему немецкий офицер отнесся к ней с сочувствием? Может быть, видел, как измываются над наймычкой хозяева, и просто пожалел ребенка, а может быть, был сам по себе добрым человеком.

Этого офицера Вера тоже никогда не забывала…

…Солнечный теплый день, рядом пасется корова, Вера лежит в траве и, закрыв глаза, пытается вспомнить свою ленинградскую жизнь. И с удивлением осознает, что ничего не помнит – ни лиц родителей, ни подруг, ни соседей. Не помнит ничего, кроме стоящей посреди стола тарелки с хлебом. Как ей хотелось этого хлеба! Хоть кусочек, хоть крошечку! Что такое счастливая жизнь? Это когда не бьют каждый день и на столе стоит тарелка с хлебом. Больше ничего не нужно…

…Вера что-то делает на кухне, дверь в комнату коменданта открыта, оттуда доносятся возбужденные голоса старосты, самого коменданта, его адъютанта, и еще что-то говорят по радио. Из обрывочных русских и немецких слов Вера понимает, что немцы потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом. Она, конечно же, не может себе представить, какое значение это имеет для хода войны, но к вечеру начинает догадываться: для немецких войск это плохо, очень плохо. А для наших – наоборот, хорошо. Догадка пришла, когда она увидела, что комендант стоит на крыльце, весь двор дома старосты заполнен народом, все крестятся, а батюшка служит молебен.

За победу немецкой армии.

Думала ли Вера Малкина в то время о победе Красной армии? Нет. Победа казалась ей невозможной, невероятной, просто потому, что никто из окружающих этой победы не хотел. Так, по крайней мере, ей казалось. Именно желание оставаться «под немцем» слышалось ей во всех разговорах, которые вели даже те, у кого мужья и сыновья воевали на фронте…

Осенью 1943 года начались бомбежки, Вера отчетливо помнила полный ужаса шепот старосты: «Красные наступают!» В огороде соорудили окоп, в нем прятались от бомбежек. В Нежин начали наведываться партизаны, комендант переехал в здание комендатуры, сам же староста, на всякий случай, по ночам скрывался где-то, дома не оставался. Однажды среди ночи в дверь постучали, на пороге стояли какие-то мужчины, и Вера сразу догадалась, что это партизаны. Но почему-то они требовали сказать, где прячут серебро, перерыли весь дом, что-то находили и запихивали за пазухи. Вера просила забрать ее с собой, но от девочки только отмахнулись, пренебрежительно и грубо. В эту ночь Вера отчетливо поняла, что помощи ей ждать неоткуда. Немцы-то, понятное дело, враги, но и «наши» защищать ее не собираются.

Колонна советских войск прошла через город очень быстро. Никакого ликования со стороны населения не ощущалось, жители молча стояли вдоль улиц и наблюдали. И Вера стояла среди них. Ей было тяжело, особенно после отказа партизан забрать ее из дома старосты: она не понимала, что и как будет дальше, если «наши» своих не защищают.

Староста попытался сбежать из города в преддверии неминуемой расправы, однако пуля нашла его раньше, чем он сумел достичь лесной опушки. На следующий день снова появились партизаны, на этот раз с конкретной целью: раздобыть провиант. Делалось это просто: заходили и расстреливали весь скот, туши забирали с собой, погреба опустошали. Во дворе у старосты, теперь уже покойного, перестреляли всех свиней и вывели из хлева корову. Вера смотрела ей вслед, глотая слезы. Эта корова была «здесь и сейчас» единственным близким ей существом, часы, проведенные на выпасе, были часами блаженного покоя, без побоев, криков и унижений. Корова, будто почуяв, что ее ведут на смерть, вдруг обернулась к Вере и жалобно замычала, словно просила о помощи или прощалась. Этот звук, похожий на стон, еще долгие годы помнился Вере и даже порой снился. Ей хотелось зарыдать в голос, броситься к людям, уводившим корову, отнять ее, вернуть в хлев. Но она боялась сделать лишнее движение, потому что перестала понимать, кто враг, а кто друг. Вот партизаны же, казалось бы, наши, защитники, воюют против немцев, но отбирают пропитание у своих же, советских людей, городских жителей, обрекая их на голодную смерть.

Еще через несколько дней пришла какая-то женщина, собиравшая сирот и бездомных детей, и отвезла Веру в детский дом. Там девочка и пробыла до того дня, когда ее забрал отец, который долго искал дочь, используя любую возможность получить краткосрочный отпуск для поездок в Черниговскую область на поиски Верочки.

По иронии судьбы, в тот же детский дом через некоторое время привезли младшую дочку старосты, Майку, девчонку зловредную и лживую, постоянно старавшуюся устроить наймычке какую-нибудь пакость. Что стало с женой старосты и его старшей дочерью, Вера не знала, но теперь Майка была тише воды ниже травы, смотрела на Веру со страхом и старалась не попадаться ей на глаза. От воспитательницы Вера узнала, что Майку считают дочерью погибшего партизана. Ну и ладно. Вера решила никому ничего не говорить о Майкином отце. Пусть живет. Ей, Вере, теперь все равно.

Ее жизнь здесь и сейчас – это жизнь в детском доме. Другой жизни у нее не было и не будет. Она пыталась найти родителей, написала письмо в Ленинград, но получила ответ: по указанному адресу дом разбомблен, жители эвакуированы. Куда – не указали. Где теперь искать маму и папу? Она написала бабушке, маминой маме, в деревню, но и оттуда ничего обнадеживающего не ответили: все жители деревни угнаны на работы в Латвию. Когда после освобождения Нежина прошел год, Вера перестала надеяться, она полагала, что если бы родители были живы, ее давно уже нашли бы. Она ведь совсем не представляла себе, как трудно во время войны найти человека, потому что документы пропадают при переездах и эвакуациях, архивы и списки уничтожаются при взрывах и пожарах, кругом царит паника и неразбериха. И, разумеется, ей даже в голову не могло тогда прийти, что искать друг друга люди будут спустя и двадцать, и тридцать, и сорок лет после окончания войны.