Обращенные - [126]

К сожалению, именно благодаря моим доводам в пользу того, что для меня в обращении нет ничего жуткого, Робби дозволено проделать эту операцию публично, включив ее в церемонию.

Под конец Роз привела меня в чувство.

— Честно говоря, — сказала она, — еще одно твое слово, Ковбой, и я начну всерьез беспокоиться.

Пауза.

И я могу «беспокоиться» чертовски долго, мистер Соучастник.

И вот мы здесь — и последние секунды смертной жизни моей маленькой девочки проходят. И отец Джек прав. Она прекрасна. Она сияет. И не только потому, что мои глаза видят сияние мира. Какой бы задерганной она ни пришла в этот сияющий мир, сегодня она достигла совершенства. Ее шейка — как стебель подсолнечника, хрупкая и в то же время упругая, достаточно длинная, чтобы притягивать взгляды. Губы у нее пухлые, точно изжалены пчелами, и с новыми клыками станут только красивее. А ее глаза…

Взгляд ее глаз никогда не пропишут в качестве сердечного средства — они могут разбить любое сердце, ей стоит лишь моргнуть. Я могу только гадать, что они натворят, когда станут сплошь черными, что усилит их таинственность, их загадочность, их скандально наплевательское отношение ко всем сердечно-легочным проблемам. Возможно, ей придется носить темные очки просто из милости к окружающим.

Старое подвенечное платье моей матери отстирано и выглядит столь же мило, разве что чуть многовато глазури, безе в этом облаке, поддерживающем ее подобно поднесенному на подушке драгоценному дару небес или другого подобного места.

Робби, дурачок — везучий, везучий дурачок — стоит рядом просто для контраста. Чудовище и красавица, красавица и чудовище. Он улыбается, показывая клыки, и я пытаюсь не думать о полумесяцах, которые будут царапать это совершенное, прекрасное тело. Я поворачиваюсь, смотрю. Твит и Роз улыбаются, у каждой на губах задумчиво-жалобная, вымученная улыбка Моны Лизы — вежливая, почтительная, отстраненная.

Твит сует синюю руку к себе в карман и вытаскивает старый, мятый тюбик с местным анестетиком, полученный мной от отца Джека. Протягивает тюбик жениху. Держа Исузу за руку, Робби втирает мазь в ее запястье медленными, нежными круговыми движениями. Его глаза вспыхивают, встречая взгляд ее глаз — встречая, чтобы заранее принести извинения, успокоить, утешить, — а потом он снова начинает трудиться над ее рукой.

Отец Джек, чей рот прячется за решеткой, чьи руки скрещены на груди и связаны, наблюдает. Его взгляд устремлен мимо людей, в сторону заднего предела церкви и двойных дверей, крепко запертых. Его облачение нетленно, непроницаемо для любых жидкостей, эластично, и цвета никогда не поблекнут — благодаря химической пропитке, только ей и ничему другому.

Мне кажется, он представляет себя распятым Христом, который возводит очи к небесам, опускает очи долу, чтобы посмотреть на своих ненадежных апостолов, в то время как те осторожно поглядывают на часы.

Внезапность, с которой Робби припадает к запястью Исузу, в буквальном смысле слова выводит меня из равновесия, и моя нога сама делает шаг вперед. Потом я прижимаю ее к полу, заставляю себя застыть на месте. Я стискиваю зубы — это точное отражение гримасы Исузу. Ее горло трепещет, она с трудом сглатывает, ее грудь судорожно вздымается и опадает, ее сердце с трудом справляется с нагрузкой, колотится, борется. Но она — крепкий ребенок. Она надерет задницу любому засранцу, который осмелится сказать, что это не так. Она дышит носом, коротко, резко, жестко, с чуть заметным пыхтением и присвистом — Маленький Паровозик, Отбывающий Со Станции.

Судя по расписанию.

В чем я в настоящий момент не уверен.

Маленький Паровозик, Который, Похоже, Хотел бы Оказаться на Собрании Группы Поддержки и Обсудить Свой Травмирующий Опыт Железнодорожных Перегонов с Другими Маленькими Паровозиками.

Скоро — слишком скоро — ее дыхание становится неглубоким, и я перестаю наблюдать за ней. Я смотрю на Робби. Это хитрость, благодаря которой публичное выполнение подобных операций начинает представляться весьма неплохой идеей. Момент, который вампиры-искусственники не слишком хорошо контролируют.

И внезапно я начинаю по-иному смотреть на шрамы Исузу. То, что сделала Твит, пошло моей девочке на пользу — это был маленький урок того, на что это похоже, маленький урок того, когда и как сказать «когда». Но Робби… у него была другая школа. Исузу сама обучала своего будущего мужа самообладанию, необходимому для того, чтобы заслужить это право последнего раза.

«Умница, умница, девочка», — думаю я и только надеюсь, что смог заслужить ее доверие.

Робби отпускает ее, отцепляется, отделяется, отстыковывается со звучным «хлоп!». Он проделал свою работу очень аккуратно: никаких рваных ран, никаких брызг. Отверстия на ее запястье похожи на две морщинистые вмятинки в комке сырого теста. Исузу требуется два или три резких, мучительных вдоха, чтобы они перестали кровоточить. Из этих вмятинок выкатываются лишь две капельки, — одна чуть раньше, другая чуть позже. Выкатываются и стекают по ее прозрачной коже на кружево, которым обтянут ее локоть.

Робби тяжело переводит дух. Закорючки вен на его висках пульсируют. Его губы беззвучно шевелятся.