Обращенные - [117]

Улыбка Роз кажется пришитой, и я могу видеть то, что я не видел прежде: ее беспокоило, не была ли она сама причиной буль-как-ее-там, от которой страдала Исузу. Ее челюсть немного опускается, точно на петлях, совершая жующее движение, а веки прикрывают черный мрамор ее глаз — произвольное, намеренное движение: она принимает новую информацию и запечатывает ее.

— И как вы считаете, почему? — спрашивает Роз, открывая глаза точно на последнем слове и концентрируя всю сияющую черноту на нашем маленьком госте.

— Она начала первой, — говорит Робби. — Она спросила, на что это похоже — когда ты знаешь заранее, что тебя собираются обратить. Я просто рассказал ей, через что прошел, рассказал все.

Я смотрю на Роз; Роз смотрит на меня. Все эти годы Исузу задавала нам обоим подобные вопросы. Например: что мы сделали бы, если бы мы знали заранее? А потом: чего мы лишились, перестав быть смертными, о чем мы больше всего жалеем?

Она задавала одни и те же вопросы снова и снова — думаю, отчасти потому, что наши ответы каждый раз звучали по-другому. Помнится, один раз я сказал, что лишился ощущения, которое возникает, когда голова лежит на прохладной подушке — лишился возможности чувствовать разницу температур, независимо от того, насколько это ощущение мимолетно. В другой раз я пожалел, что не потею. В третий раз это было курение. Или возможность от души справить нужду, от души помочиться. Упоминалась пища — само собой, пища, — но я смешивал это с другими вещами, такими, как солнечный свет, птицы, глаза, которые избавляют вас от проблем с выражением того, что вы не можете выразить словами. Время, как нечто такое, что имеет значение. Смерть как фактор мотивации.

— Если бы вы спросили меня, — произносит Исузу, внезапно появляясь среди нас, — между прочим, это никому не пришло в голову… Но если бы вы спросили меня, я бы сказала: весь этот треп насчет того, откуда у меня такие идеи, имеют довольно слабое отношение к моей способности думать о самой себе… — она делает паузу, чтобы показать все ее тупые зубы, стиснутые в вымученной улыбке. — Но черт возьми, что я могу знать?

— О, да это же Сьюзи Ку,[118] — произносит Робби, его рука скользит по плечам Исузу и подтягивает ее для краткого поцелуя в щечку — никаких клыков. — А мы только что о тебе говорили.

Исузу смотрит на меня, потом на кончик своего носа (я все еще могу проследить за ее взглядом) — только ты и я, Марти, только ты и я, — прежде чем ответить Робби небрежным поцелуем.

— В общем, я слышала, — говорит она. — А ты слышал, что я сказала?

— Конечно, нет, — откликается Робби, сгребая ее в свои медвежьи объятья и отрывая от земли. — Ты же знаешь, я живу только ради того, чтобы тебя игнорировать.

И затем — клянусь богом! — он подмигивает. Мне.

— Он мне только что подмигнул, — говорю я.

— Логично, — отвечает Исузу, все еще вися в объятьях Робби. — Он всем подмигивает… — Пауза. — Он даже в электронной почте подмигивает. Знаете, точка с запятой и круглая скобка? Думаю, их у него по два или по три в каждом письме.

— Ничего я не подмигиваю, — возражает Робби и тут же подмигивает мне снова.

Потом мне подмигивает Исузу. А потом Робби. И затем они целуются — на дюйм или два глубже, чем при обычном поцелуйчике, чмок-чмок. Исузу все еще висит в воздухе и болтает ногами. Я становлюсь лишним.

Роз замечает, как мне неуютно, и не может сдержать улыбку, тем более что не слишком старается. Наконец, Исузу и Робби расстыковываются, расцепляются, разделяются. Он опускает ее обратно на пол. И вот они просто стоят, такие похожие в своей юности — улыбающиеся, ожидающие, подбивающие меня ляпнуть что-нибудь отеческое.

Что касается меня, я хотел бы вернуться к теме рвоты и к тому, откуда взялась эта идея. Поскольку, если вы спросите меня — которого, между прочим, никто не спрашивает… Да, если бы вы спросили меня, я бы сказал: посмотрите на счастливую пару влюбленных, стоящую передо мной прямо сейчас — да, который должен сделать это. Сколько желудочно-кишечного вдохновения.

Но прежде, чем я могу признать что-либо из этого, или чего-нибудь еще столь же изобличающее, я оказываюсь в весьма долгожданном положении — когда язык плотно прижимается изнутри к щеке. Не мой язык, конечно, а язык Роз — цепкий, гибкий, как вертишейка, обвивающийся вокруг моего, скользящий по нему то снизу, то сверху. Наши губы слиплись, щеки втянуты, за исключением тех мест, где их выталкивают наши борющиеся языки.

Вот вам!

Обычно я не могу читать мысли, но сейчас почти слышу, что происходит в голове у Роз. Я знаю это, потому что думаю о том же самом.

Исузу и Робби вежливо аплодируют, подушечки их пальцев похлопывают по напряженным ладоням.

Робби: «Туше».

Исузу: «Браво».

Крестики встречаются с ноликами, всюду улыбки. Потом взгляды партнеров сводятся, как мосты, за этим следует изучение собственной обуви и молчание, поскольку никто не знает, чей следующий ход и что сказать.

Наконец…

— Эй, — произносит Исузу, — сколько вампиров требуется, чтобы ввернуть лампочку?

Мы пожимаем плечами, демонстрируя клыки.

— Ни одного, — объявляет она, улыбаясь своей тупозубой улыбкой. — Вампиры предпочитают темноту.