Обращение Апостола Муравьёва - [47]

По старинным улочкам Подола от Почтовой площади до Житнего рынка, двигалась образцово-интернациональная советская семья. Муж, широкоплечий рослый молодой мужчина, уважаемый работник локомотивного депо, с чёрным, равнодушным даже к солярке окаймлением ногтей. Жена – изящная гражданка восточной наружности в стойком трёхгодичном декрете. Дети – очаровательные, вобравшие лучшее от матери и отца, близняшки не в новых, но опрятных платьицах.

Они миновали улицу Жданова, где когда-то прохаживались князья Киевской Руси от Олега до Владимира, а после Куприн, писавший свою «Яму». Равнодушно посмотрели на Покровскую церковь, лишнюю по мнению Апостола, на Подоле, свернули к аптеке, где Галима задержалась, приобретая известные ей притирки и мази. Повернули к Житнему рынку.

Марат шёл, не оглядываясь, поспевает ли за ним семейство. Галима семенила следом, высоко подняв голову – смотрите, православные, на моё счастье. Девчонки скакали следом, цепляясь за руки матери и восхищённо хлопая пушистыми ресницами на скоромные витрины.

Два милиционера, где шире, там выше, перегородив тротуар, бурно обсуждали последнюю неудачу футбольного клуба «Динамо». Офицер втолковывал сержанту, что лично знаком с ленивцем Бессоновым, заядлым курильщиком и вором. Сержант соглашался с любой характеристикой, кроме вора. Командир, выказав недюжинную осведомлённость, пролил свет на кражу футбольных бутс, за что проштрафившегося полузащитника изгнали из сборной и дисквалифицировали на год. Народ, ворча втихомолку, чтобы не рассердить стражей порядка, обходил по проезжей части, рискуя оказаться под колёсами автомобилей. «Менты», поглощённые разговором, не замечали, что создают помехи уличному движению. Марат, задумавшись, набрал предельную скорость, словно кроме него пешеходов не существовало. Галиме виднелась спина мужа, и не предполагалось проблем.

Когда между Апостолом и «ментами» остались считанные метры, офицер почувствовал опасность. Не прерывая разговора, он повернул голову вправо. Старлей не зря носил погоны, целиком ему понадобилась секунда, чтобы проанализировать ситуацию. Здоровяк, двигавшийся напролом, не собирался притормозить или свернуть на проезжую часть. Вдобавок он коротко, ребром ладони рассёк воздух, показывая ошеломлённым блюстителям порядка, что пройдёт между ними. В глазах странного человека, блеснувших из-под густых бровей настырно, как ночные прожекторы локомотива, офицер успел прочесть сущую несговорчивость. Старлей оттолкнул собеседника к зданию, а сам, избегая столкновения, попятился на проезжую часть. Тронувшийся с парковки «УАЗ», нанизав на дверную ручку что-то из его одежды, потащил за собой. Старлей с невероятной натугой, до изуверской боли сопротивлялся неведомой силе, пытаясь развернуться против движения, чтобы её рассмотреть – пока водитель «УАЗа» не грянул по тормозам. Офицер задыхался от напряжения, сковавшего тело, несколько времени не способный ни двигаться, ни продохнуть. Сержант, припечатав затылок к фрагменту барельефа, резко выступающему из стены дома, осел на асфальт и, теряя сознание, успел произнести единственную фразу: «Мама моя… что это было».

Что было, то было: Марат Муравьёв-Апостол спешил по делам.

Галима не заметила происшествия и попыталась проскользнуть мимо галантерейной лавки, но Апостол был начеку. Судьбоносным движением выпростал из карманов, слева-справа, авоськи, словно ковбой залежалые «кольты», и, сведя брови, кивнул жене на дверь. Она безропотно вздохнула – спорить с мужем себе дороже, и шагнула вперёд, на самом деле предпочитая сначала купить съестное и оставить напоследок вожделенную галантерею. Апостол по привычке выбирал оптимальный путь, стараясь не повторять пройдённый. Если бы взбрело в голову, он торил новую дорогу день-деньской, усадив калмычку на шею, а дочерей на плечи, для равновесия.

Раздувшиеся авоськи смотрелись в руках Апостола, как два гигантских грейпфрута на прилавке усатого кавказца под фуражкой столь же внушительных размеров. Апельсины, обхватом поменьше, издавали неописуемый аромат. Цитрусовые торговал у кавказца пожилой еврей в ермолке, выглядевшей посреди Житнего рынка, если не трагично, то неожиданно.

– Ну и почём ваши оррр-гешки, – вопрошал старик опешившего сына гор, хотя апельсины были в полной кондиции – с голову пигмея.

Покупателя в ермолке вдохновляли придуманные им же несоответствия. Его грассирующее «Ррр-г» витало над головами, смутно будоража память о вольностях черносотенных погромов.

– Э, ти что, дарагой! Мыло с утра не кушал? Пасматри, где видишь орех?! Это балшой апелсин! Болше, чем твой башка! Сладкий, как дэвушка! В Закатальский район вырос! Э! – возмущался пришедший в себя азербайджанец, но еврей оставался невозмутим.

– Пятьдесят копеек, или я ничего не беру! – заключил старик и категорически сложил руки на груди, словно продавцу предоставлялась последняя возможность – отдать товар бесплатно единственному покупателю. Острая перебранка привлекла зевак, но, словно по мановению, погасла, подобно горящей спичке, брошенной в воду.

Раздвигая толпу, словно буксир рыбацкие лодки, между торговыми рядами перемещался верзила в ватнике-безрукавке, спортивных штанах с маршальским лампасом и ледяным выражением лица под шапочкой-менингиткой. В нём чувствовалась инородность, не свойственная отзывчивому гражданину.