Оборванные струны - [3]

Опускаю невольно глаза — и наталкиваюсь на свою совершенно невозможную позу: я сижу забросив ногу на ногу.

Но ведь я же не знаю этого человека! Не знаю…

Лай собаки… И собаку вижу впервые! О чем я ему говорю? За что убиваю? За что я в принципе могла бы убить?

В испуге и смущении меняю позу: сажусь прямо-прямо — и понимаю, что так мне ужасно неудобно. Но ведь я же…

Я просто зашла в магазин и купила… Нет, сначала увидела… и только потом купила, но все равно. Разве могла я подумать, разве ожидала?…

Кортасар там совершенно неуместен, он чужой в этой компании. Надо подняться и переставить. А потом все же заварить чай. В кружке. А завтра зайти в магазин и купить новый чайник. Зайти в магазин… и купить…

Я не справлюсь одна! Одна теперь я просто не выживу. Почему я его убила? О чем говорила, прежде чем выстрелить?

Пепельница. Почему она меня так смущает? Что в ней неправильного, ненормального? Какая-то надпись на ней — не могу разобрать. Остановить кадр? Да нет, дело не в надписи. Пепельница… Стоит на столе, накрытом белой праздничной скатертью, возле меня стоит… Кто же накрывает стол скатертью на пикнике? Кто же берет с собой в лес пепельницу? Зачем она там стоит?

Подняться и переставить Кортасара.

А на траве валяется какая-то книга, я ее сразу и не заметила. Странно. Еще одна совершенно неуместная вещь. Мужчина и женщина — я и мой муж — приехали праздновать день рождения, при чем же здесь книга? Из книги вместо закладки торчит конверт, на нем что-то написано — не разобрать. Что это за книга? Какую такую книгу я взяла на пикник? Мне нужно узнать…

Нажимаю на стоп — кадр замирает. Ах, боже мой, никакая это не книга — журнал. «Кинотрек». Пятый номер. За прошлый год. Я знаю этот журнал! Я прочитала его от корки до корки, там, в больнице, в прошлом году, в августе. Не знаю, кто мне его принес. Никто не признался, я спрашивала. Просто однажды обнаружила его у себя на тумбочке. Мне было очень плохо и больно, строчки плыли, лица на фотографиях расплывались.

Это мой журнал! Костюм не мой, прическа не моя, жесты чужие, но журнал точно мой.

Но я не убивала.

И вообще не знаю этого человека.

И никогда не бывала на пикниках.

И мой муж жив и здоров.

И… Да разве можно купить такой диск в обыкновенном магазине? Разве можно купить съемку собственного преступления? О котором к тому же понятия не имеешь?

История Древнего Рима по соседству с Андреем Белым, а дальше Бальзак, Достоевский, Камю — как все перепуталось! Сэмюэль Беккет. Изгнанник. Изгнанница я! Может, тогда я не пережила операции?

Кто этот человек, кто он, кто? В жизни я его никогда не встречала, но, может быть, в смерти?…

Реальность ускользает. Это похоже на обморок, только без дурноты. Надо срочно заварить чай, выключить плеер и позвонить мужу.

С трудом, медленно и неуклюже, словно и в самом деле умерла, я поднялась, пошатываясь, дошла до кухни, включила чайник…

Я болела всю жизнь — и всю жизнь обо мне кто-то заботился, кто-то постоянно был рядом. Но выздоровела — и осталась одна. «У тебя ужасно испортился характер!» — заявили они и меня бросили. Или не бросили, а… «они меня одели и денег дали»?[1] «Кровать разобрали, куски унесли»?[2] Ах нет, конечно! Чай отдает травой, как когда его только заваришь, как когда он еще не успел настояться — я прекрасно различаю этот запах. Делаю глоток, другой — и отставляю чашку. Мне приходит в голову мысль. Иду в прихожую — там висит огромное, во всю стену, зеркало. Опускаюсь на пуфик, перевожу дух — мне страшно и весело, непривычно весело, будто собираюсь совершить некий хулиганский поступок, нечто запретное. Приподнимаю футболку, приподнимаюсь сама, приподнимаю взгляд — готова? Да что там тянуть! Я готова.

Вот он, шрам, бледно-розовый, справа. Все еще розовый, ведь даже года не прошло. Рывком сдергиваю с себя футболку, а затем и брюки. Немного холодно, немного знобит, а в целом мой эксперимент можно считать удачным: больше никаких шрамов нет, тех шрамов, которые непременно остались бы после вскрытия.

Долго и как-то бесстыдно рассматриваю свое тело в зеркале. А впрочем, при чем тут вообще стыд, ведь это тело — мое. И не только мое. Не это главное. Тело — живое: проверено, доказано и утверждено. И словно чтобы поставить окончательную резолюцию, закрепить последней печатью сей документ, провожу пальцем по шраму и для сравнения по другому боку, левому, где все гладко и чисто. Да, я жива. Можно одеваться. Но я медлю. Ловлю себя на мысли, что мне нравится смотреть на свое тело — мне нравится мое тело. Неплохая фигура, черт возьми, почему же я раньше этого не замечала? Зачем носила такую мешковатую одежду, вечно выбирала длинные юбки или широкие брюки? Зачем прятала свое тело? Мысленно одеваю себя в тот костюм с диска — дерзковато, но вовсе не вульгарно, и, кажется, мне идет. Сажусь на пуфик, закидываю ногу на ногу, улыбаюсь себе…

Снять! Немедленно снять этот ужасный костюм! И перестать так себя вести! Ужасная женщина! Непристойная женщина! Никаких моральных принципов. Такая вполне могла бы выстрелить…

Ей идет пистолет. В ее руке он даже смотрится стильно.

Ей идет, а мне нет!