Оборванная переписка - [21]

За обѣдомъ Софья Ивановна объявила о счастливомъ совпаденіи: въ день десятилѣтія такого примѣрнаго супружескаго счастья, какъ счастье Варвары Львовны и Виктора Ивановича — она объявляетъ о томъ, что ея дочь Лиза — невѣста Ивана Эдуардовича Зейма. Всѣ закричали «ура» и стали чокаться…

Наканунѣ я написала вамъ, что жду отъ васъ отклика: до чего можно изолгаться! И весь обѣдъ вы — съ этой фразой — стояли передо мной. Вѣдь Софья Ивановна знаетъ всю правду о нашемъ супружескомъ счастьѣ, даже преувеличиваетъ многое! А Лиза? Три года держитъ она при себѣ этого Тарутина, а выходитъ за Зейма!

До чего можно изолгаться!

И я задыхалась отъ злобы и желанія крикнуть имъ это. Викторъ подошелъ ко мнѣ, поцѣловалъ мою руку и ласкове сказалъ мнѣ:

— Можно привести сюда мальчиковъ? Пусть они поздравятъ Лизу.

Въ другой разъ онъ не спросилъ бы моего разрѣшенія, прямо велѣлъ бы лакею позвать дѣтей въ столовую, хотя и знаетъ, что я не люблю выводить дѣтей къ гостямъ. Здѣсь онъ, должно быть, понялъ, что дѣлается внутри меня, и рѣшилъ «перебить настроеніе». Это ему удалось. Дѣти, въ своихъ бѣлыхъ матроскихъ костюмахъ, съ ихъ искренними улыбками — внесли сейчасъ же что-то веселое и умиротворяющее. Смѣхъ, поцѣлуи, шутки стали будто бы искреннѣе и проще… Дѣтскіе голоса заглушили и пошлость Софьи Ивановны, и глупость Зейма, и подлость Тарутина и Лизы.

Но когда послѣ обѣда увели дѣтей, всѣ перешли въ гостиную и началась обычная болтовня, а главное когда мужъ совершенно спокойно заявилъ, что, къ сожалѣнію, долженъ ѣхать на совѣщаніе, но черезъ часа два надѣется вернуться — я опять чуть не крикнула:

— До чего можно изолгаться!

На все это только «чуть». Или всѣ мы слишкомъ благовоспитаны для искреннихъ порывовъ, или холопски трусливы? Я молчала и презирала себя за это молчанье.

Тарутинъ, болѣе оживленный, чѣмъ когда-либо, сталъ уговаривать ѣхать кататься съ горъ. Вы знаете, какъ я не люблю такихъ развлеченій, но тутъ я первая поддержала Тарутина. Хотѣлось двигаться, шумѣть, не слышать своей злобы.

— А какъ же безъ Виктора? — строго спросила Софья Ивановна.

— Можетъ быть, мы встрѣтимся съ нимъ, — сказала я и едва не прибавила:

«Онъ тамъ со своей дѣвицей кутитъ, вѣроятно?..»

Мы поѣхали въ трехъ тройкахъ. Я сѣла съ Лизой, Тарутинымъ и Зеймомъ. Какъ дурачила жениха Лиза, что говорилъ ему Тарутинъ — противно повторять. Я тосковала чуть не до слезъ. Мнѣ было холодно, а я, когда стали кататься съ горъ, еще сняла шубу и каталась въ одномъ платьѣ.

На другой день у меня было 39 градусовъ и я пролежала недѣлю. Мужъ заходилъ ко мнѣ, садился у постели и молчалъ, точно думалъ о чемъ-то и ждалъ… Я чувствовала, что онъ думаетъ о той, и мнѣ казалось, что онъ ждетъ моей смерти.

Когда онъ входилъ въ комнату и внимательно вглядывался въ меня — мнѣ чудилось, что онъ говоритъ:

— Когда же?

И я съ ужасомъ смотрѣла на градусникъ, показывавшій пониженіе температуры. Точно я была виновата передъ кѣмъ-то, что выздоравливаю.

Вчера я встала съ постели, Викторъ былъ искренно веселъ и я расцвѣла.

А вечеромъ онъ объявилъ мнѣ:

— Теперь я могу ѣхать за границу.

Слезы подкатились мнѣ къ горлу, замутили глаза, и я вышла изъ комнаты.

Нѣсколько дней тому назадъ Лиза, сидя у моей постели и передавая мнѣ всѣ новости, сказала мнѣ, точно желая меня утѣшить:

— А знаешь, у той… у Кучинской… туберкулезъ костей… Ее отправляютъ въ гранцу!

Я поняла, почему Викторъ такъ торопился ѣхать, почему ему такъ тяжела была моя болѣзнь и почему онъ обрадовался моему выздоровленію…

Все это время я ждала письма отъ васъ. А вы замолкли. Отчего? Вы понимаете, какъ мнѣ тяжело, пусто… Напишите же мнѣ поскорѣе.

В. Ч.

ХXVIІ 26 февраля. Т. Горы

Вы спрашиваете отчего я молчу? Неужели вы не знаете? Когда я вижу ваши страданія отъ любви къ этому человѣку — я долженъ или лгать, или молчать. Вѣдь говорить правду о мужѣ не полагается. Можно сказать правду про друга, про брата, даже про мать, — это называютъ безтактностью, но не осудятъ за это. Но правду о мужѣ назовутъ подлостью. И я молчу… А передъ глазами вы съ вашей подобострастной любовью… Вы гордая, свободолюбивая и независимая по натурѣ — раба человѣка, недостойнаго развязать ремень у вашего сапога… Для меня это невыносимо… Вотъ отчего я молчалъ… И вообще какъ-то было нехорошо: солнце свѣтитъ уже по весеннему, снѣгъ осѣлъ и поплотнѣлъ, въ воздухѣ чувствуется ликованіе возрожденія, а на сердцѣ — грусть и тяжесть. Работа не клеится; злюсь на себя, сижу цѣлыми часами за письменнымъ столомъ и смотрю на вашъ портретъ. Иногда злюсь и на васъ и говорю: слушаетъ ложь и не рѣшится закричать: вы лжете! Слушаетъ всякія гнусности и не имѣетъ смѣлости заявить: это подло… Нѣтъ! Если она живетъ съ ними и ихъ интересами, слушаетъ безъ протеста ихъ рѣчи, говоритъ ихъ языкомъ — значитъ смотритъ ихъ глазами!.. И не смѣетъ она осуждать ихъ…

Иногда я думаю: «Только бы она была счастлива! Пусть не видитъ правды, пусть любитъ и въ самой любви находить счастье. А я отойду въ сторону и буду доживать въ молчаніи».

Все это время я думалъ такъ. Оттого и не писалъ, оттого и теперь не могу писать.

С. Р.

XXVIII Петербургъ. 5 марта