Больше я не видалъ этихъ глазъ… Впрочемъ, надо все по порядку. Какъ ни трудно для меня это — я все разскажу вамъ спокойно и обстоятельно.
Анна поѣхала въ Москву и сказала, что остановится въ Славянскомъ Базарѣ (тоже для самостоятельности). Я вернулся со станціи, и такая тоска меня охватила, что я сейчасъ же сѣлъ писать ей. Чего только не было въ этомъ письмѣ? И вѣра, и надежда, и любовь! И все это рухнуло отъ клочка синей бумаги…
Всю ночь я не спалъ отъ какой-то смутной тревоги; безпокоился ли я за Анну, думалъ ли о будущемъ — не знаю. Только помню, что ночь была безконечно длинна и тревожна.
Я всталъ съ разсвѣтомъ и самѣ поѣхалъ на станцію отвозить письмо. Помню это свѣжее утро, свѣтлое, сухое и ясное…
При мнѣ пришелъ почтовый поѣздъ изъ Москвы, остановился на пять минутъ и помчался дальше. Я дождался, пока разобрали почту, чтобы получить газеты… Синій конвертикъ на имя жены смутилъ меня, но смутилъ только тѣмъ, что мать могла написать, что поѣздка въ Москву ненужна, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Я безъ всякаго колебзлія вскрылъ письмо, чтобы тутъ же со станціи телеграфировать Аннѣ его содержаніе. На тонкомъ синемъ листкѣ было мелко написано: «Не Москва, а Петербургъ. Не Славянскій Базаръ, а Европейская гостиница».
Я ничего не понялъ, а какъ-то весь почувствовалъ горе, что-то ужасное, непоправимое. Я бросился домой и… сдѣлалъ несмываемую подлость. Я взломалъ шкатулку Анны, ключъ отъ которой, единственный ея ключъ — она носила всегда на цѣпочкѣ съ часами… Я почему то былъ увѣренъ, что въ этой шкатулкѣ найду разгадку… И, дѣйствительно, тамъ среди футляровъ съ золотыми вещами, лежала связка писемъ. Всего — двѣнадцать писемъ. Всѣ онѣ написаны такимъ же мелкимъ почеркомъ, какъ и на синемъ лисхкѣ… Я искалъ подписи — ея не было. Я хотѣлъ только знать отъ кого они, не думая читать ихъ… Вѣдь до и послѣ этого я никогда и мысли не допускалъ, что можно прочесть чужое письмо. А тутъ я прочелъ всѣ двѣнадцать, одно за другимъ, не думая о томъ, что я дѣлаю. Они были безъ опредѣленія времени или мѣста. Въ первыхъ — была только любовь, какая-то особенная, переплетенная мистическими бреднями и цитатами изъ французскихъ поэтовъ. Потомъ — утонченное восхваленіе красоты Анны, но съ такими подробностями, что я сгоралъ, читая ихъ. И, наконецъ (это было девятое или десятое письмо), вотъ, что я прочелъ: «Ты говоришь, что не позволяешь жениху цѣловать тебя… Отчего же отъ тебя такъ пахнетъ табакомъ, когда ты приходишь ко мнѣ отъ него? Пожалѣй же твоего бѣднаго Л., не отнимай отъ него хоть этой радости: ты знаешь, какъ я цѣню тотъ особый тонкій запахъ, которымъ пропитаны твои вещи, твои волосы, вся ты»…
Не знаю почему — эта буква Л. уже не допускала во мнѣ сомнѣнія, что письма были отъ Ломачева. Я запомнилъ, что его звали Леонидомъ. И мнѣ ясно представилось одно утро въ Парижѣ. Это оыло недѣли за двѣ до нашей свадьбы. Анна пришла ко мнѣ часовъ въ одиннадцать сказать, что не можетъ со мной завтракать и что не свободна до обѣда. Она была со мной ласковѣе обыкновеннаго, но держалась далеко отъ меня и даже не позволяла цѣловать руки. Видя мое огорченіе, она сказала:
— У меня есть одна слабость: я не выношу запаха табаку… А вы такъ много курите.
— Если хотите, — я брошу курить.
— Потомъ я привыкну, но теперь попрошу васъ, — не курите, если можете.
Я, конечно, согласился съ удовольствіемъ, и былъ радъ когда это доставляло мнѣ лишеніе: я думалъ, что дѣлалъ это для нея!
Три послѣднихъ письма я уже читалъ спокойно, если только умѣстно здѣсь это слово. Вообще нѣтъ такихъ человѣческихъ словъ, которыя могли бы опредѣлить мое душенное состояніе причтеніи этихъ писемъ. Ревность, обида, горе, негодованіе, отчаяніе — это все не то, все мало, все ограниченно. Я весь страдалъ, вотъ что я могу сказать про себя, страдалъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ, и въ будущемъ…
Когда я дочиталъ послѣднюю строчку (касающуюся нашего брака), я бросился на диванъ и застоналъ какъ отъ боли. Я метался весь день и всю ночь, едва дождался ближайшаго поѣзда въ Петербургъ и поѣхалъ… У меня не было никакого плана, мнѣ необходимо было дѣйствовать… А какъ «дѣйствовать», сидя въ деревнѣ?..
Я ѣхалъ точно въ бреду, точно я видѣлъ длинный тяжелый сонъ: Анна вся въ красномъ, Ломачевъ въ сѣромъ пальто, Парижъ съ его суетой и ложью и, наконецъ, этотъ синій листокъ съ ужасными по своему смыслу словами: «Не Москва, а Петербургъ…» И все это переплетено своеобразно страстными фразами и намеками, изъ тѣхъ двѣнадцати писемъ… Минутами я былъ убѣжденъ, что все это приснилось мнѣ, и вдругъ мнѣ дѣлалась смѣшна моя поѣздка въ Петербургъ, когда жена сидитъ въ Москвѣ при больной матери, и самъ себѣ я казался смѣшонъ до того, что начиналъ смѣяться вслухъ. И я крестился, и молился, чтобы это оказался сонъ…
Но уже подъѣзжая къ Европейской гостиницѣ, я не сомнѣвался, что все это не сонъ, и безъ колебаній спросилъ швейцара:
— Ломачевъ здѣсь?
— Сейчасъ ихъ нѣтъ дома…
Я занялъ комнату и засѣлъ ждать… Къ счастью, ждать пришлось недолго. Уже черезъ день въ числѣ пріѣзжихъ, поднимающихся по лѣстницѣ,- я увидалъ Анну Дмитріевну. Она была въ свѣтломъ дорожномъ платьѣ и бодро ступала по ступенькамъ. За ней шелъ Ломачевъ и несъ ея дорожный мѣшокъ. Очевидно, онъ встрѣтилъ ее на вокзалѣ. Они громко говорили по французски и не обращали ни на кого вниманія. И потому какъ они шли, какъ онъ несъ ея мѣшокъ, какъ она говорила съ нимъ, не оборачиваясь въ его сторону, было ясно, насколько они близки другъ другу. Всякій, незнавшій ихъ, сказалъ бы, что это идутъ супруги, уже привыкшіе одинъ къ другому, мужъ и жена. Все это я не сообразилъ, а увидѣлъ тутъ же, и замеръ на мѣстѣ.
