Оборванная переписка - [14]

— Я, кажется, встрѣтилъ вчера Ломачева… Онъ въ Парижѣ? — спросилъ я.

Анна отвѣтила совершенно спокойно:

— Очень можетъ быть… Его жена каждую весну здѣсь туалеты заказываетъ.

Анна Васильевна закашлялась, захрипѣла и вышла изъ комнаты. Въ дверяхъ она сказала:

— Нюся! Приди ко мнѣ!

Анна, не торопясь, сложила модные журналы, лежавшіе передъ ней, и пошла въ комнату матери.

О чемъ онѣ говорили тамъ — не знаю. Да я и не придалъ никакого значенія этому, зная, какъ Нюсѣ много пришлось уже вынести отъ характера матери. Я только радовался, что всему этому я скоро положу конецъ, освобожу Анну отъ мученій. Но меня испугалъ ея взволнованный видъ, когда она, выйдя отъ матери, спросила меня:

— Слышали?

Я не успѣлъ еще отвѣтить, какъ она опять спросила:

— Слышали? Вѣдь совсѣмъ съ ума сошла!

— Я ничего не слышалъ… Что случилось?

Анна нервно разсмѣялась и сказала:

— Не стоитъ повторять! Глупости… Поѣдемте лучше за моими фотографіями, сегодня онѣ готовы…

— А какъ же насчетъ шаферовъ? Мы не рѣшили…

— Успѣемъ! Не хочется дома сидѣть… Разозлила меня она!

И Анна кивнула въ сторону матери. Меня это покоробило.

Анна была плохо воспитана; винить ее за, это, конечно, нельзя было, но я тутъ же рѣшилъ заняться ея воспитаніемъ…

Послѣднюю недѣлю передъ свадьбой мы видѣлись мало. Анна пропадала цѣлыми днями у портнихъ и въ магазинахъ, я терпѣливо выжидалъ…

Былъ конецъ іюня, когда мы пріѣхали сюда, въ родное гнѣздо. Поля уже зазолотились рожью, сѣнокосъ шелъ весело и дружно, воздухъ былъ до опьяненія напоенъ запахомъ свѣжаго сѣна, цвѣтущей ржи, тучнаго лѣса. Деревня встрѣтила насъ въ полномъ расцвѣтѣ своей русской красоты. Я былъ счастливъ, какъ ребенокъ, когда опять увидалъ Волгу, обрывъ къ ней, нашъ садъ, наши Турьи Горы! И какъ радостно ввелъ я мою красавицу жену въ, этотъ домъ — гдѣ я теперь пишу вамъ одинокій — эти грустныя строки.

Здѣсь и произошло то, что кошмаромъ давитъ меня и будетъ давить всю жизнь…

* * *

Не могъ дописать вчера, забылѣ всѣ слова, всѣ подходящія выраженія. Я думалъ, что рана уже совсѣмъ зарубцевалась… Нѣтъ, все еще больно дотрагиваться…

Какъ прошли эти полтора мѣсяца послѣ свадьбы — я не ясно помню. Поцѣлуи, поѣздки, прогулки по Волгѣ, опять поцѣлуи… Жена иногда скучала; я видѣлъ это и объяснялъ тѣмъ, что все для нея ново и она еще не привыкла къ моимъ ласкамъ, и вѣрилъ, что ея тоска скоро пройдетъ. Я не придавалъ ей никакого значенія, какъ вообще не придавалъ значенія ничему, кромѣ того, что наполняло меня самого: счастье любви, радость обладанія красавицей-женщиной, утонченно-изящной и загадочной…

Разъ (я какъ сейчасъ чувствую теплый августовскій вѣтерокъ) мы сидѣли съ Анной — какъ всегда послѣ обѣда — на скамейкѣ, надъ Волгой, которая течетъ подъ самымъ садомъ. Она глядѣла, по обыкновенію, куда-то вдаль, а я говорилъ ей о моихъ замыслахъ, о будущей работѣ, декламировалъ ей Некрасова (изъ котораго она только и признавала, что Волга — «рѣка рабства и тоски»), чуть не пѣлъ отъ довольства. Я и не замѣтилъ, какъ подали «почту». Жена взяла газеты и письма и стала читать одно изъ нихъ. Я случайно взглянулъ на нее: она была необычайно блѣдна и взволнована.

— Что случилось? — спросилъ я…

Она старалась быть спокойной и отвѣтила:

— Ничего… Что это тебѣ показалось?

Но я видѣлъ ясно, какъ тонкій синій листокъ письма трепеталъ въ ея рукѣ.

— Ради Бога скажи, что случилось?

Анна вскочила и стала ходить взадъ и впередъ передо мной. Слова не шли съ ея губъ и она ходила нѣсколько минутъ молча. И я молчалъ. Я ждалъ.

— Опять она со своими исторіями, — неопредѣленно проговорила Анна.

— Кто она?

— Мать… Вызываетъ меня сейчасъ въ Москву.

— Больна?

— Н-не знаю! Пишетъ, чтобы сейчасъ выѣзжала…

И она открыла синій листокъ и на ходу прочла:

«Твое присутствіе здѣсь сейчасъ, сію минуту — необходимо для опредѣленія нашихъ дальнѣйшихъ отношеній, всей нашей жизни»…

— Что это значитъ? — недоумѣвалъ я.

Анна стала объяснять мнѣ довольно спокойно, но путано, что у нея въ Москвѣ есть тетка, которая все, что имѣетъ, оставляетъ ей, а мать хотѣла бы, чтобы она завѣщала все ей — Аннѣ Васильевнѣ съ обязательствомъ оставить все послѣ смерти ей — Аннѣ.

Исторія была такая сложная, что я никакъ не могъ разобраться въ ней, а главное, не могъ понять, зачѣмъ Аннѣ нужно было сейчасъ ѣхать за этимъ въ Москву.

— Тетка давно больна… Мать — по пріѣздѣ изъ-за границы застала ее очень плохой… Она хочетъ видѣть меня….

— Нечего дѣлать! — сказалъ я. — Поѣдемъ въ Москву, хотя здѣсь именно теперь рай.

— Я поѣду одна, — объявила Анна,

— Какъ, одна?

— Да! Мнѣ необходимо ѣхать одной для установленія дальнѣйшихъ отношеній съ матерью… Она до сихъ поръ смотритъ на меня, какъ на ребенка… Мнѣ надоѣло это!

— Чѣмъ же я мѣшаю въ вашихъ отношеніяхъ?

— Опять я на помочахъ! Ты пойми: мама не отпускала меня ни на шагъ отъ себя… Теперь — ты… Если я пріѣду одна…

Она говорила долго и горячо и сама вѣрила въ то, что говорила. Этой вѣрой она увлекла и меня. Теперь всѣ ея доводы кажутся мнѣ такими нелѣпыми, что я даже не могу ихъ изложить хоть сколько-нибудь логично. Но тогда мнѣ казалось очень умнымъ то, что она говорила, и мнѣ въ концѣ концовъ стало пріятно сознаніе, что я долженъ помочь ей стать на свои ноги. Какъ ни тяжело мнѣ было отпускать ее — я самъ торопилъ ее, помогалъ собираться, самъ свезъ на станцію, усадилъ въ вагонъ и перекрестилъ, какъ меня крестила моя мать, когда я уѣзжалъ изъ дому. Анна была особенно мила и ласкова со мной въ этотъ вечеръ. Я никогда не забуду ея добрыхъ глазъ, когда она смотрѣла на меня изъ вагона. Что это было? Благодарность? Жалость? Притворство? Неужели можно такъ лгать?